Федор Панфёров - Удар

— Ничего.

Любченко подумал, что некоторые работники обкома вместо «хорошо» говорят «ничего», чтобы иметь возможность потом вывернуться.

«Любимое словечко таких, как Сухожилин. Неужели и Аким Петрович такой же?» — подумал Любченко и сказал:

— Хорошие ведь, Аким Петрович?

— Полагаете, я сказал «ничего», чтобы потом отпереться. Нет. Виды на урожай у вас хороши, но сам посев, метод хозяйства — плохи. Никакой системы, — раздраженно продолжал Аким Морев. — Нынче здесь, завтра там. Самая вредная система, ведущая к упадку плодородия почвы. У Астафьева в районе система, ведущая к развитию плодородия почвы, а у вас наоборот.

— Иначе нельзя. Нельзя, Аким Петрович. У нас иначе нельзя.

— В соседнем Нижнедонском районе можно, у вас — нельзя. Конечно, на пустой степи невозможно вести травопольное земледелие. Даже нелепо. Нужен целый комплекс: правильные севообороты здесь мыслимы только в сочетании с лесопосадками, организацией водоемов, задержанием снегов, орошением. Этого у вас нет. Вот вы по старинушке к сеете там, где землицу глаз облюбовал, и хотите, чтобы я вам сказал: «Хорошо».

— Я же вам писал, Аким Петрович, что у нас полеводство пожирает все, что дает животноводство.

— Правильно поступили: мы прислушались к вашему голосу и зерновые перенесли в северные районы. Но… от этого ведь картина не меняется?

— Как замечательно вы знаете сельское хозяйство!

Аким Морев понял, что это лесть, и промолчал.

Елена ждала Акима Морева.

Она заново приукрасила комнату: принесла из степи свежих трав, разбросала их на подоконнике, на земляном полу, на столе, протерла стекла в окошечке. Предполагая, что Аким Морев приедет только к вечеру, она долго держала дверь открытой, чтобы хатка заполнилась степными запахами, затем поджарила баранину, приготовила чай. Пока она все это делала, ожидание не так еще томило ее, но как только все было приготовлено и банки с молодыми тюльпанами были десяток раз переставлены, а она уже переоделась, достав из сундучка любимую кофточку, легкую юбочку, причесалась перед маленьким зеркальцем, очень долго прилаживая на голове бутон только что распустившегося тюльпана, — ей хотелось, чтобы он как-то по-особому небрежно впутался в ее каштановые волосы, как будто природа случайно кинула его сюда… Вот когда все это было сделано, тогда она присела на табуретку, посмотрела в окно и вдруг охнула:

— А если не заедет? Если!.. Да я просто умру, — и ей стало так душно в этой саманушке, что она пинком открыла дверь и выскочила на волю.

Солнце клонилось на закат. Оно скользило по небу, словно огромный раскаленный, брошенный мастерской рукой диск, и, как бы наслаждаясь своим величием, сыпало на степи такие горячие лучи, что травы под лучами потрескивали, перешептывались: в степи зарождался ночной звон.

— Степи! Степи! Как я вас люблю! Люблю ваши необъятные просторы. Какой простор! В самом деле, какой здесь простор, — прошептала Елена, и ей захотелось сейчас же, немедленно же кинуться в степь, и она уже было расправила руки, чтобы не просто побежать, а полететь по этим зеленеющим травам, но в эту секунду из-за землянки вышла Люся Пряхина и, посмотрев на закат, сказала:

— Ах, Елена Петровна, живем мы с вами здесь, как в монастыре. Убежать бы, да уж больно интересное дело. А душа зовет. Коней-то вылечим, а сами захиреем. Останешься старой девой, высохнешь, как березка на болоте. Вчера я зашла далеко-далеко в глубь лимана и вдруг вижу — березка маленькая, чахленькая. «Откуда ты, матушка? — кричу. — Птичка на лапках затащила семечко, бросила его в землю — ты выросла… и захирела: подруг рядом нет, солнышко тебя наше прожарило…» Вот и нас, девушек, оно здесь прожарит.

— Ну, тебя-то не прожарит: Вася каждое воскресенье скачет к тебе.

— Оно так. Он скачет ко мне, а я хочу скакать к другому… да тот отвернулся от меня. Вот я и захирею.

Елена ничего не ответила: она знала, к кому потянулась Люся — к Любченко. И Елена делала все, чтобы они сблизились… Но сейчас и ею овладели страшные мысли.

«Люсе еще только двадцать четыре года, и она боится, как бы не захиреть. А мне? Мне уже тридцать. Ну что ж. Выскочить за Любченко? Ай! — она даже вздрогнула. — Лучше посохнуть, как посохла та, случайно залетевшая к нам в степи березка», — а когда Люся скрылась в своей землянке и мазанки в вечернем сумраке стали выглядеть как-то особенно убого, Еленой овладела гнетущая грусть… И вдруг Елена ожила и воскликнула:

— Едет! Едет! — и невольно прикоснулась руками к волосам. — «Едет! Едет!» — звучало в ее сознании, и она, будто совсем не ждала этого, круто повернулась и заспешила в хатку, а здесь кинулась к зеркальцу, глянула в него и, видя, как пылают щеки, как напряглись маленькие ноздри, сказала: — Хороша. Ну, хороша! Не отнимешь. Вот он сейчас войдет… А что, если я первая обовью его шею… сильную шею, — она обернулась на скрип двери и… и увидела на пороге Любченко. Увидела и разом потускнела: «Значит, его нет. Тогда зачем — зачем все это?» — Она обвела взором прибранную комнату, и ей стало так тоскливо, что впору было уткнуться лицом в земляной пол и зарыдать.

— Здравствуй, Елена, — сияя глазами, протягивая ей обе руки, проговорил Любченко. — Здравствуй, моя королева… степная.

— Ну! Здравствуй! А к чему это — шесты-то протянул?

— Что? Как? Шесты? — Любченко, невольно опустив руки, посмотрел вокруг себя. — Какие шесты? Ах, руки-то.

— Да. Руки-то, — сухо ответила Елена, стряхивая с подоконника травы, сбивая все это в кучу так же, как делают женщины с засохшими цветами: отслужили, теперь можно вас и под забор.

Любченко присел на табурет и еле внятно, тая надежду, что Аким Морев вмешается и все наладит, проговорил:

— Я не один. Аким Петрович здесь же.

— А-а-а, — Елена произнесла это возбужденно, но не кинулась к двери, ничем не показала, что известие порадовало ее, а просто стала тщательно расправлять занавесочку на окне…

Аким Морев медлил входить в хатку.

На крылечке он остановился и несколько минут смотрел, как солнце быстро-быстро скатывалось за последнюю кромку, как лучи его, меняя краску степей, бороздила лиман. Смотрел и горестно думал:

«Пусть побудут одни. Горестно: он первый вошел. Но… Нелепо же мне первому. Пусть. Может, помирятся, и тогда мне останется только радоваться на чужую радость».

— Где же Аким Петрович? — доставая уже приготовленный хлеб, тарелки, вилки, стаканы, закуску, расставляя все это на столе, проговорила Елена. — Зови, директор.

— Зову. Ты сегодня — буря, — все еще не смахивая с лица улыбки, произнес Любченко и через какую-то минуту ввел Акима Морева, пасмурного, как дождливый осенний день.

В сумерках Аким Морев не видел, какие в эту минуту глаза у Елены. По тону же ее голоса трудно было определить — рада она ему или просто довольна, что заехал знакомый человек. Поздоровавшись, он сел к столу, видя только одно — руки Елены с длинными загорелыми пальцами, ставящие на стол керосиновую лампу. И от этого тусклого огонька повеяло на Акима Морева еще большей грустью.