Михаил Коршунов - Автограф

Выпрямил бородку: ему показалось, что она искривилась, пока он лежал в кресле.

Гриша вынул из кармана коробочку с линзами.

— С кем ездите? — Вместо Володи еще никого не выделили. Двадцать первая интенсивная, или, на внутреннем жаргоне, «очко», пока что не имела своего постоянного врача.

— С кем-нибудь из наших «скоростников». По скользящему графику.

Ребята похватали сумки, чемоданчики и устремились в гараж на выезд.

Володя позавидовал: поехали на активную работу.

А тут недавно в клинику пожаловал старший инспектор КРУ — контрольно-ревизионного управления. «Предъявите документацию на спирт». Володя предъявил. У него все в порядке: никаких перерасходов, никаких рыжиков. Сводит концы с концами, цифру с цифрой. Но противно. А чем одолевать бедной медицине склады и кабинеты хозяйственников? Куда приятнее — в руке медицинский чемоданчик или сумка и ты бежишь к «микрику» на выезд. Правда, опять-таки через гараж.

Нестегин в очередной раз осмотрел Артема. Долго листал разбухшую за много дней историю болезни, разворачивал ленты кардиограмм, фонограмм, смотрел биохимические анализы крови. Остался доволен: сердце вышло из опасной зоны.

— Вы поняли, Артем Николаевич?

Артем неопределенно повел головой.

— Сильные переживания тоже бывают полезными — очищают организм, — сказал Нестегин. — Стимулируют положительные «пеленги».

Лицо его невозмутимо, как у человека, который часто соприкасается с риском. Он способен нести на себе полноту ответственности. Артему нравились такие люди. Но сам он таким никогда не был.

— Да. Конечно. Спасибо.

— Благодарить не надо.

— Почему?

— Одна из привилегий врача — быть полезным и постоянно обязанным.

— Вы всегда категоричны?

— Всегда. Тоже привилегия. Моя.

— Но…

— Я не приемлю в этом вопросе «но».

— Неугодных вы удаляете?

— Неугодных я уважаю, но при условии, что они талантливые специалисты. Извините, мое время ограничено.

На обходах Нестегин, как правило, был с больными официален, неулыбчив. Считал, о серьезном и говорить надо серьезно, что только так врач приобретает авторитет у больного, веру в каждое слово и назначение. Над больным должна быть проявлена врачебная воля, спокойная и деловитая, потому что больной — это прежде всего безволие и неспокойствие. «Бывают, конечно, приятные исключения, — говорил Нестегин. — Но их мало, как и всяких исключений». Учил этому подчиненных, но не все принимали его метод. Нестегин за это действительно не карал: уважал право на самостоятельность и уважал самостоятельных.

Когда профессор и его свита покинули палату, Володя быстро вернулся к Артему, дружески кивнул и снова отправился вслед за своим профессором, царем в медицине. Артему сделалось стыдно. Он не обрадовался результату обхода. Что-то у него разладилось. Не приемлет прошлую жизнь и боится будущей. Имелось теперь достаточно времени, чтобы подумать о себе. Если это очищение, то оно ему не на пользу. Не успел сделать главного. Какая расхожая и выспренняя фраза. Должен был что-то успеть? Что же? Удачливый ремесленник, вот он кто. От литературы — литература. А как было у великих? Они духовно обогащались сами и обогащали других. Артем шел от ремесла к ремеслу. И все. Его положительные «пеленги».

Артему собственные книги прежде казались победой над собой, и чем победа была решительнее, безжалостнее — так ему казалось, что безжалостнее, — тем книга была лучше, откровеннее. Произведения были уверенными, эмоционально атакующими, мотивированными, с резко очерченными характерами и присущим автору глубоким, согретым личным восприятием жизни, лиризмом. Так все это говорили и писали в газетах и журналах. Он скользил на доске по гребням волн. Скользил, но ни разу по-настоящему не погрузился в волну, не узнал ее подлинную структуру, источник ее силы. Спешил, спешил. Дальше, дальше. Теперь остановился. Погрузился в самого себя, в самую опасную глубину. Ситников и Чарушина молоды. У них есть время на осмысление себя в литературе, на поиск истинных величин, того, что достойно существовать, хотя бы на те годы, пока существуют они сами. У Артема нет времени, не осталось, как выяснилось. Он, побежденный Спартак, знает, оказывается, правду и молчит. «Побежденный Спартак» пьеса Левы Астахова. Лева и Артем поступили в семинар к Паустовскому. Лева — раньше, Артем — позже. Астахов тоже писал тогда рассказы. Потом слегка увлекся театром. Первый раз он попал в театр «вертеть сцену»: студенты Литинститута подрабатывали этим в театре, у своих соседей по Тверскому бульвару. Артем тоже одно время вертел сцену, но все же остался при «своем Пегасе, который жевал только овес прозы». А Лева в театре познакомился с Пытелем. К нему домой прорвались несколько начинающих драматургов, в том числе и Лева. Образовался как бы семинар. Пытель в совершенстве владел сложным жанром драматургии, великолепно знал сцену, хотя сам никогда не был актером, не рос в актерской среде. На вопросы любопытствующих отмалчивался. Из витебских — и все… Статей не писал, интервью не давал. Жил в старой московской квартире с сестрой, такой же одинокой и молчаливой, как и он.

Но, несмотря на молчаливость и замкнутость, принял к себе молодых драматургов. Лева потом рассказывал, какими были импровизированные семинары. Велено было (именно велено) запомнить, что театр — прежде всего сцена, свободное пространство. Драматургия — характеры, а характеры — согласие или несогласие с самим собой, с внешней средой. Пьеса — соединение внешней среды и человеческих характеров. Сцена позволяет каждый вечер начинать заново играть любую пьесу, прочитывать ее, испытывать соединение внешней среды и человеческих характеров, чего не может позволить себе любой другой вид искусства. Пьеса каждый вечер иная, каждый год, каждое десятилетие. В этом ее непреходящая сила, обновление и совершенствование. Она должна быть с тайниками, до которых не сразу добираются. Быстро и полностью разгаданная пьеса быстро и полностью сходит на нет. «На сцену надо выносить событие, а не частности» — и это утверждение Пытель просил принять как основополагающее. «Имейте в виду, иначе пьеса лично меня будет возмущать». А возмущаться Пытель умел. И недаром Глеб Оскарович выбрал для себя единственную общественную работу, не связанную ни с громогласным функционированием, ни с международным представительством; работа была в комиссии помощи вдовам писателей. Разбирал простые житейские случаи: «Тяжело больна, предоставьте, пожалуйста, безвозмездную ссуду в размере двадцати пяти рублей», или: «Я осталась совершенно одна, помогите переехать в какую-нибудь общую квартиру, чтобы вокруг меня появились люди». На заседаниях комиссии Пытель сидел всегда мрачный и решительный. Чаще, чем с кем-либо другим, Пытель общался с Вельдяевым, ездил к нему в гости. Может быть, Вельдяев в чем-то напоминал ему писательских вдов?