Анатолий Алексин - Повести и рассказы

Секретарша осталась стоять в дверях, будто хотела услышать, что скажет главврач.

— Мы боремся за его жизнь, — сказал он. — Отказала почка. Потом другая… Мы подключили искусственную. Это может случиться после любой операции. С почечными больными…

Никто ничего не спросил.

— Вы посидите, пожалуйста, у меня, — предложил главврач. Никто не сел… Все стояли. Зина поеживалась.

— Вам холодно? — спросила секретарша. И закрыла форточку.

— Не волнуйтесь… Там борются за его жизнь! — сказал главврач.

— Уже не борются…

Это сказала Лера. Она стояла в дверях.

Андрей лежал в фойе ТЮЗа.

На стенах, как всегда, висели фотографии. В аквариумах, как всегда, плавали рыбы.

Пришли все… И бутафоры, и гримеры, и даже пожарники.

Андрей был в кедах и свитере. Он уходил таким же, каким пришел в этот театр.

«Никогда и ничего для него больше не будет, — думала Зина. — Никогда и ничего…» Этого, как и то, что у Вселенной нет начала и нет конца, она не могла постигнуть. «Как же теперь… без него?» — звучал у нее в ушах вопрос молодой артистки.

Началась панихида. Зина не знала, готовил ли ее заранее кто-нибудь. Но первым заговорил Николай Николаевич:

— С чувством глубокой скорби провожаем мы в последний путь Андрея Лагутина… — сказал Патов. — Он недавно пришел к нам в театр, но многие его уже полюбили. Все вместе мы продолжим и завершим работу, которую он начал…

Он взглянул на Зину и замолчал. «Вы не можете продолжить и завершить… Потому что не любили его и того, что он делал», — прочел он в ее глазах. И вздрогнул, будто она произнесла это вслух. И оглянулся, словно хотел проверить: не услышал ли еще кто-нибудь?

Тихо и медленно, вопреки своему желанию, но повинуясь какой-то непреодолимой силе, он произнес:

— Слово имеет Зина Балабанова…

— Человек должен быть на своем месте, — сказала Зина. — Каждый человек! Обязательно… Место Андрея было здесь, среди нас. Может показаться, что он успел сделать мало. Но он сделал очень и очень много: он вернул нам всем радость… которую мы уже не отдадим. Ни за что! Он сказал Лере Патовой… которая была рядом с ним: «Если что-нибудь вдруг случится, оставьте меня здесь. Я — детдомовское дитя, у меня нет родных…» Он останется здесь! Мы напишем его имя на афишах и программах спектаклей, которые он репетировал. И которые будут такими, какими он хотел бы их видеть. И лицо его будет здесь, в этом фойе… Чтобы его видели дети, которых он очень любил. И на которых был очень похож…

Когда кончилась панихида, гроб подняли и понесли вниз.

— Осторожней… Осторожней! Здесь лестница, — услышала Зина предупредительный голос Николая Николаевича.

Она тоже хотела нести… Но не могла дотянуться.

— Надень пальто. На улице холодно, — глухо, откуда-то сверху проговорил Костя Чичкун.

Зина вспомнила, что бросила пальто и шапку на стул в зрительном зале. Она побежала туда.

На сцене устанавливали декорации. Галя Бойкова проверяла микрофон: вечером шел музыкальный спектакль.

Зина схватила свои вещи и по лестнице, усыпанной хвоей от венков, помчалась вниз. Из вестибюля, натягивая пальто, она увидела, что все уже садятся в автобусы. У театра было много людей, словно перед началом спектакля.

На полу в вестибюле разместился художник. Он переписывал кистью на большой белый лист слова, которые были наскоро нацарапаны кем-то в блокноте:

«Сегодня спектакль отменяется. Билеты подлежат возврату в недельный срок».

Художник поднял голову и, увидев Зину, пояснил:

— Иван Максимович распорядился. Только что…

Меня ждали шестнадцать лет…

Ужасно быть поздним ребенком. Я-то уж знаю! Ранние дети появляются быстро, сами собой, как отметки в дневнике, если ты пошел в школу. А позднего ребенка ждут не дождутся и, когда наконец дождутся, начинают проявлять такую любовь, такое внимание, что ему хочется сбежать на край света, а то еще и подальше.

Родители ему говорят: «Мы тебя ждали! Так ждали!..», будто он задержался в кино или на улице.

Я — поздний ребенок. Мои родители сразу хотели иметь мальчишку, а заимели Людмилу… Это моя сестра. Все втроем, вместе с Людмилой, они мечтали, чтоб я родился. И вот через шестнадцать лет мечта их сбылась! Поздновато, конечно. Но что же я мог поделать?

Я не помню, с какого возраста я себя помню. Но в ту пору, с которой помню, я часто, казалось, слышал: «Ты — сюрприз! Ты — драгоценный подарок!» Теперь мои родители стесняются громких фраз. Может быть, и раньше они таких точно слов не говорили. Но какие-то вроде этих… Я стал драгоценным подарком, как чашка, которая нарядная и чистая стоит за стеклом, но из которой никогда не пьют чай.

Меня берегут! Конечно, каждый по-своему, потому что у каждого взрослого в нашей семье свой характер.

Вот, например, если я собираюсь куда-нибудь в лыжный поход, мне запрещают все трое. Но запрещают по-разному.

Первым, конечно, отец. Он — огромный мужчина. Похож на Хемингуэя, который висит над столом у Людмилы. Только без бороды. Но такой же седой и в морщинах.

В жизни ему приходилось трудно, и поэтому он хочет, чтобы я от всего получал удовольствие. Нет, он не откажет впрямую: он попытается, чтоб и это мне было приятно. Даже отказ!

— По долинам и по взгорьям… — пропоет он так, что будет слышно внизу, во дворе: у отца громкий, раскатистый голос. И он любит цитировать песни. Не стихи, не пословицы, а именно песни. — В движенье мельник жизнь ведет, в движенье!..

Отец обязательно пропоет что-нибудь на подходящую тему. В эти минуты, мне кажется, он усиленно соображает: придумывает, как бы не огорчить меня своим отказом, а, наоборот, доставить мне удовольствие. От напряжения лицо его становится красным. Краска ползет к ушам, заливает всю шею. Из-за белых волос это особенно заметно.

Он говорит так громко, будто объявляет со сцены:

— А я хотел пойти с тобой завтра в кино. Ты ведь тоже хотел?

Я соглашаюсь. Хотя меня гораздо больше тянет в лыжный поход. Я не спорю с отцом. Бесполезно: я — поздний ребенок, меня берегут.

— Хочешь, любое, мой сын, выбирай! — поет отец громким голосом хана Кончака из оперы «Князь Игорь». Иногда он переиначивает слова арий и песен по-своему, чтобы они подходили: — Любое, мой сын, выбирай!.. Но раз ты хочешь идти в кино, я ликую!..

Он долго еще ликует. Так, что слышно внизу, на улице.

По правде сказать, не только отец — все в нашем доме говорят громко, потому что мама не очень хорошо слышит. Это случилось, когда я родился. Значит, поздние дети, которых так ждут, приносят не только радость… Мне не сказали, что это из-за меня, чтобы не огорчать. Но я-то уж знаю! Однажды я слышал, как доктор сказал: «Последствия родов. Вряд ли пройдет». Уж лучше бы я не рождался!