Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

Но затем, когда сын сделался директором, старик заметил, что он сильно изменился к худшему. Сын одурманился властью. Во всей осанке его появились дородность и сановитость. На простого человека теперь он смотрел с небрежностью, свысока.

«Упивается, несчастный, должностью! Не понимает одного, что жить-то без души нельзя. А какой ласковый был хлопцем. Пропал, ей-богу, пропал сын!»

Старик понял, что сын зажирел и окончательно оторвался от той народной среды, которая взрастила его. Таким увидел теперь своего сына старик Князев. Если еще на косьбе он с гордостью говорил мужикам, что «Кирилл выделился по уму», то теперь он старался избегать разговоров о сыне. Оставшись с глазу на глаз с женой, Егор Евдокимович тяжело вздохнул и произнес:

— Ох, плохо, мать!

Анисья не понимала, о ком он говорил, и переспросила его.

— Я веду речь об Кирилле, — пояснил старик.

— Что ты, что ты! — замахала та руками. — Белены объелся не ровен час? Что мелешь-то?.. Фу! Да он же, дурень старый, вон в каком почете!

Старик, насупясь, сидел тяжело за столом, — буровил взглядом половицу и, тяжело вздохнув, бросил слова, заставившие затрепетать Анисью:

— Высоко, вишь, летает, да низко сядет.

— Не говори так! Подурнел, что ль, на старости?

— Это ты выстарившаяся дура. Слепая! Наш сын глядит свысока на людей.

— А раз его подняли — так есть за что.

— «Есть за что»! — передразнил он ее. — Сам лез. Да мне, рассуди головой, разве резон родного сына хаять? Мне страшно за него! Понимаешь ты, нет, — его могут самым натуральным образом выставить с должности по нонешнему времю?! Сегодня — царь, а завтра — нуль. Вот чего боюсь, — признался Егор Евдокимович.

Старуха вновь замахала руками:

— За что же его от должности-то отставят?

— За что? Поверх голов глядит. Вчера инвалид войны, Лучкин, золотой человек, подошел насчет квартеры подсобить. А он ему спину показал. Хорош избранник народа!

— Ну ты, я вижу, седни не к добру разошелся! — воинственно проговорила Анисья, чтобы урезонить его.

— Пять ден назад другой человек, из Осиповки, тоже инвалид, слезно умолял помочь охлопотать пенсию, какая ему причитается. Наш же сынок так рыкнул — у того ноги затряслись со страху. А эта разодетая кукла, женка, чего стоит? Научилась шпаклевать физиономию. Велика наука! Сдается мне, что она, стерва, и зад красит. Вчерась одни ногти на ногах полдня ухоживала. А послухай, как она гундосит скрозь нос — словом, все в том и дело.

— Она, чай, не старая, — продолжала защищать Анисья.

— Так что ж, что не старая? Одна она, что ль, молодая? Отродясь, видно, кобылища не работала. А обувка! Подметка-то у ней тоже не подметкой зовется — как это? Платформа. Как вседно в эшелоне. Придумали ж, черти. Будто русский наш, прародительский-то, язык, оскудел. Другого словца не сумели найти. А какая, рассудивши, она платформа, ежели обыкновенная подметка? Несуразица. А каблуки у туфлей. Ты видала? Все равно что ножки рюмок или шилья. Как они, интересно, только могут выдерживать вес кобылы. Видно, что не наши фабрики мастерили. А вчера номер выкинула: смех и грех. «Добудьте, говорит, мне побольше пива. Как можно, говорит, больше». Понятное дело, думаю, пивца бабенка захотела. Иду, стало быть, в магазин, выстаиваю часовую очередь, несу трехлитровую бутыль — больше не дали. — Егор Евдокимович на минутку замолчал, сосредоточенно глядя на конец незакуренной папиросы, точно собираясь с духом. — И для чего ж, ты думаешь, она просила много пива? Мыть физиономию! Разбей меня гром, ежели брешу. Вышел я свиней поить, а сноха-то наша налила в рукомойник пива и без зазрения совести полоскает им ряшку.

— Ты, должно, плохо разглядел, — сказала, не веря, Анисья.

— Пойди понюхай рукомойник.

— Помалкивай. Проводим по-хорошему.

— Ты женку Евдокима Матюхина видала? Похожа она на нашу сноху? Ну говори — похожа? — встопорщил брови старик Князев.

— Хорошая баба — тут ниче не скажешь.

— То-то! А она-то тоже — женка начальника. Больной старухе Казанкиной бельишко перестирала, картошку окучила. Вот это — баба! А наш какой сам, таку и женку сыскал. Два сапога с одной, брат, ноги. Попалась краля!

В прихожую вошла рослая, полная, с яркими рыже-пегими крашеными волосами молодая женщина. Это была жена Кирилла Егоровича Ирина. Она выглядела одновременно и молодой, и все уже испытавшей, ничему не удивляющейся. За ней покорно, тяжело отдуваясь, вошел Кирилл Егорович. Они ходили купаться на реку и были в хорошем настроении.

— Дик городишко, — сказала, позевывая, Ирина, — построили ресторан, а там сидит полтора человека.

— У людей трудовые денежки. Лишних нет! — бросил старик Князев.

— Не думаю. У них в кубышках, я уверена, громадные деньги.

— Откуда же в нашем Демьяновске они могут взяться? — возразил ей Егор Евдокимович. — Когда ты жила в таком же городишке, они у тебя были?

— А базар на что? — задетая за живое, спросила со злостью Ирина.

— На базаре у них нынче не богато, — заметил Кирилл Егорович.

— А вообще-то базары — стихия мутная.

— Этакая стехея шумела на Руси века, — возразил сыну Егор Евдокимович.

Кирилл Егорович со снисходительной насмешкой взглянул на старика отца, не желая оспаривать его суждения.

— Сидайте завтракать, — засуетилась Анисья.

За столом сидели напряженно, несмотря на то что Кирилл Егорович шутил и старался всячески задобрить и ублажить стариков. Егор Евдокимович глядел в стол, не поднимая своих тяжелых глаз и изредка покрякивая, что, как догадывался сын, не предвещало ничего хорошего. В конце завтрака сын коснулся (второй раз за приезд) разговора о переезде родителей на жительство к ним. Старики молчали. По их глухому молчанию Кирилл Егорович с женой определили, что они не стронутся с места.

— Угол-то насиженный, — только и сказал, все не поднимая глаз, старик, — доживем век тут. Да и далеко туды, на восток-то.

— Мы всегда рады вам, — сказала Ирина таким тоном, по которому можно было угадать, что она сильно обеспокоена, если старики не ровен час стронутся к ним.

Когда были уложены чемоданы и старик остался наедине с сыном, между ними произошел напряженный и тяжелый разговор. Сидели в горнице.

— Тебя любят люди? — спросил прямо, строго и требовательно Егор Евдокимович.

— На такой вопрос нельзя ответить сразу, отец. Люди ведь разные.

— Люди разные, а народ не обманывается. Он знает, где пряник, а где кнут.

— В народе всего много, — улыбнулся Кирилл Егорович, относясь к философствованию отца с иронией, но не желая это прямо показать ему.

— В народе — правда, — сказал старик.

Кирилл Егорович терпеливо и с тактом смотрел на родителя.

— Всякая там, отец, правда.

— Ты ведь с народом покуда языка не нашел, — напомнил старик с горечью, переживая за сына.