Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Не пара я Наталье. Какой спрос с пастуха? Ты ведь пожалеешь. Люди-то вон как говорят!

Иван Иванович с добродушием подтолкнул его к столу.

— Ты чего запел Лазаря? На всякий дурной язык петлю не накинешь. Ай мы не простые? Ну-ка вынимай поллитру. Вижу, в кармане оттопыривает. Так-то, брат, верней!

— Дай бог вам счастья, — уронила слезу Дарья Панкратовна, — совестливая она у нас по нынешним временам. Ты уж оберегай ее, Николай!

В тот же день они подали заявление о регистрации брака, и Наталья, не откладывая, со стареньким чемоданом с бельишком перешла жить к Дичкову в его хату. Свадьбу они не играли — на том порешили всем семейством.

Жизнь у Лючевских тащилась без перемен, как старая телега по наезженной дороге. Анна Сергеевна по-прежнему полулежала в своем старинном, красного дерева кресле, глядела или в окно, выше князевской крыши — вдаль на Днепр, или же в красный угол, где цедился тускло-рубиновый огонек лампадки да чернел лик Смоленской божьей матери. Теперь она уже вовсе бросила молиться богу и восстанавливала в памяти давно угасшие в невиди картины былой жизни; однако та родная ей по духу старина грезилась бесплотно и туманно, как бестелесный сон…

Брат же, Иннокентий Сергеевич, с холодным равнодушием оглядывал Демьяновск, отрывистым голосом говорил:

— Не люблю я этот край. Кого здесь увидишь? Голь, пьянь да рвань. Уехать бы куда, а, Аня?

— Что ты?! Куда же мы денем наше добро?

Анна Сергеевна в последнее время сделалась умиленной и все чаще просила брата:

— Вынь… его… повесь на шкаф.

Иннокентий Сергеевич, тяжело вздыхая, уходил в угол, извлекал из темного, обитого зеленой жестью сундука уже заметно пожелтевшее пышное подвенечное платье сестры и, развесив его перед взором ее, с жалостливой гримасой смотрел на ее жиденький пробор, думая в такую минуту: «Чего же она не вышла-таки замуж?» «Отчего же я не вышла замуж?» — спрашивала себя и Анна Сергеевна, пытаясь воскресить свою молодость, которая, однако, все ускользала от нее, как будто ее и вовсе не существовало. И правда, переживала ль она все то, что каждому сулит девичья пора? Каким толстым слоем все поросло и как бесконечно ушло от нее!.. «Неправда, что я только себя любила. Едва не вышла замуж за поручика… Боже… дай мне память… Я забыла его имя». Но как ни силилась, а вспомнить не могла, все застлалось сизым туманом времени. И, закрыв глаза, она дрожащим голосом просила брата:

— Убери… спрячь… О, ты такой неделикатный, брат! Никогда больше мне не показывай…

Но проходил день-два, и вновь просила — будто требовала у брата милосердия:

— Вынь… покажи… Ради Иисуса Христа!

«За кого она в этом краю могла выйти замуж?» — оправдывая сестру, думал Иннокентий Сергеевич.

Иннокентий Сергеевич поставил за правило не тратить на пропитание в день более полутора рублей. Анна Сергеевна еще три года назад одобрила такой расход, но теперь, когда она сделалась еще немощнее, эта сумма ей показалась слишком транжиристой; как-то, скудно пообедав, сказала брату:

— Урежь, Иннокентий, на полтинник. Урежь. Какие мы с тобой, однако, моты! Ах, брат, брат! — покачала она, вздыхая, головой.

Тот, должно быть, никак не мог предположить, что жадность ее дойдет до таких пределов, и не без удивления посмотрел на нее.

— Рубля маловато, — сказал он, упершись взглядом в лицо сестры.

— Ах, брат! Ты думай о завтрашнем дне. Кто нам из этих чушек поможет?

«О каком она говорит дне? — думал Иннокентий Сергеевич, глядя на бледные тонкие руки сестры. — Ведь может вот-вот помереть!» Однако в душе он согласился с сестрою, именно с тем, что можно, и даже не в ущерб здоровью, перейти на рубль в день.

— На хлебе с квасом дольше проживешь. Посты не даром придумали. Ты вглядись в историю: русский народ на картошке века стоял. Нет, брат Иннокеша, при экономии нам вполне хватит рубля. На той неделе ты, однако, помотовал. Далась тебе эта селедка! Или ты не знаешь, какая она нынче? Вяленая вобла и то сочнее такой селедки. И батоны ты слишком дорогие покупал. Ну какая польза от халы? Фу, и слово-то, видно, татарское. Азия! Наложили пряностей, чтоб укоротить нам жизнь, и дерут двадцать две копейки! Ну рассуди сам: мыслима ли такая трата? Чтоб за какую-то халу, которую ты умял за один присест, да потратить двадцать две копейки?! Ах, брат, брат! Заметно мне, что ты поддаешься низменным потребностям живота.

— Ты тоже ела, — сказал Иннокентий Сергеевич, задетый таким высказыванием сестры.

— Ах, брат! Не станем считаться. Я лишь призываю к экономии. Или вот, например, позавчера ты поступил очень легкомысленно, купивши три пары носков!

— Так они вовсе развалились, — напомнил он ей.

— А ты их почини, почини. Ты же мастеровой человек. Почини и опять носи. Пиджак свой перелицевал?

— Он весь в дырьях, наскрозь расползся в руках.

— Странно. Как могло это произойти? А впрочем, ты его долго, кажется, носил.

— Двадцать лет, — уточнил Иннокентий Сергеевич, — двадцать один даже.

В выражении лица Анны Сергеевны появилось чувство страха, точно кто-то невидимый ее напугал.

— Мы крепко спим. А запоры у нас пустячные. Ты сундучок когда смотрел?

— Вчера вечером.

— Вечером! — оговорила его Анна Сергеевна. — То-то, ты, братец, беспечный человек! Как бы мы с тобой с сумой по миру не пошли. Вечером!

— Наш мир, сестрица, — там, — Иннокентий Сергеевич выразительно показал глазами в землю.

Старуха ужасно испугалась, как будто только теперь она осознала, что, должно быть, скоро придется умереть.

— Ох, не говори, не говори! — взмахнула она руками; с минуту ее не отпускал страх, и старуха машинально крестила свою грудь. — Принеси сундучок, — попросила затем, как бы вернувшись к действительности, которая все-таки была могущественнее смерти — так она считала.

Каким-то образом не задевая за рухлядь, брат прошел за покрытые пылью шкафы в угол, отомкнул большой, обитый железными полосами сундук, пошарил среди множества вещей, на самом исподе, небольшой, тоже окованный зеленый сундучок с ножками в виде львиных лап и, прижав его к своей черной куртке, словно живое дитя, вынес его к сестре. Анна Сергеевна откуда-то из-под бесчисленных юбок вытащила крошечный, с малюсенькую булавку, ключик и дрожащими руками отомкнула сундучок-ларец. Прикрытые серебряной бумагой, там покоились излучавшие волшебный, небесный блеск слишком дорогие камешки и тускло и густо желтело старинное червонное золотишко…

— Ах, Иннокеша! Ты знаешь, я не меркантильна, — вздохнула Анна Сергеевна, — но как мне по душе такой блеск! Фу! Пускай бог меня за это не осудит. Убери, убери ее… — проговорила она, быстро оглянувшись на двери.

Тот бережно, опять прижав к груди, унес сундучок, водворив его на прежнее место. Когда он воротился, Анна Сергеевна нашаривала руками по столу и никак не могла дотянуться до прикрытой бумажкой тарелки с постными, начиненными луком картофельными пирожками. В последнее время ее прямо-таки одолевало чувство голода, но она таилась от брата, что всегда хочет есть, о чем, однако, тот доподлинно знал и подставлял на край стола как бы невзначай тарелку с пирожками. Сам излишне бережливый, Иннокентий Сергеевич все же удивлялся жадности сестры, и порой в его практической голове возникала мысль: кому же все останется? Однако он прогонял ее как праздную и с иронией думал о жителях Демьяновска, что они не умеют прибыльно для себя жить. Ну взять хотя бы соседей Тишковых. Приютят всякого забеглого, напоят, накормят, сами, понятно, не голодные — да про завтрашний-то день надо же думать! А случись чего — у них сберегательной книжки сроду не водилось. Или же их сын Прохор — тоже голоштанный. А брат Ивана Ивановича: в сорок пять-то лет кинуться головой в омут — искать счастья. А попойки в городке!