Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

На исходе зимы получил он письмо от дочери Веры, где она писала круглым («сытым», как отметил про себя Степан) почерком, что живет хорошо, про его же одиночество не намекнула ни слова, и старик долго, не шевелясь, согнувшись, сидел за столом и думал. «Зачем же я вас на свет зародил?» — думал он, стараясь разжалобить себя.

В одно безглазое, туманное, ростепельное утро, в середине марта, когда потянули живительные осенние сквозняки, вдруг явилась в голову мысль — уехать от этой богом проклятой, нищенской стороны куда-нибудь — к сыну или дочери. «Имею право как отец! Стар я, одною ногою в могилу гляжу. Обязаны принять, хотя и сознаю, что я им мало делал добра. А все равно — родитель. Да и не на их харчи — у меня немалая пенсия». Он выволок из угла чемодан, положил в него две пары грязного нательного белья, мочалку, новые сапоги, но когда оделся и, покрякивая, подумал про себя: «Ну, в путь-дорожку!» — вдруг понял, что ехать-то некуда. «Не то что некуда, а не в моем характере кланяться. Они, сволочи, должны передо мною спину гнуть, а не я перед ими!» — и, ругая себя за легкомыслие, он стал вынимать барахло из чемодана. «Вот что: видно, бог на меня такую кару напустил…» — и он неловко, держа торчмя руку, начал крестить свой грешный лоб знамением, стараясь вызвать в душе доброе, умилительное чувство, но чего, однако, не произошло. Душа его при этом осталась холодной и бесчувственной. «Ежели бы он был, то… — подумал он мутно и недоверчиво о боге, — не допустил бы такого паскудства с их стороны. Для кого ж я из кожи лез? Я-то сам в хомуте ходил, безвылазно гнил на дождях!» Другой, безжалостный голос сейчас же опроверг эти его слова: «Для себя лез — ублажал звериную свою душу. Ты знаешь». «Замолчи, зараза!» — крикнул он своему двойнику.

Стал он играть сам с собой в карты — для убивания времени, ошибался, мусолил их, бормотал под нос, чтобы умилиться. «Грех на мне. И с бабами тоже грязи бывало порядочно. Порядком повалял я их. А где ж они, шалавы, теперь? Например, Варвара Змитракова. Она ж тут, в Титкове, живет. Есть у ней мужик иль нет? Не то нагрянуть? Нет, плох. Стар я…» Мысли кружились, душили его; взгляд невольно упал на кучу грязного белья в углу, на постель с желтыми затасканными простынями. Вчера пробовал устроить стирку — всего скособочило, с горем пополам осилил одну рубаху.

Под стать его мыслям и настрою стояла и погода; четвертые сутки несло мокрый снег, зашлепывало им черные прогалины земли, крыши и дорогу; во дворе на темных липовых сучьях звенела наледь, под карнизами пиками торчали сосульки. Дул знобкий, северный, из-за бугра ветер, но слава тебе боже — не надо было ходить на волю в нужник, только и приходилось, что выползать в магазин. Низкое и темное висло небо, тучи едва не доставали до крыш, сизая, мглистая марь заволакивала поля, но как бы то ни было, а уж подкатывала вплотную весна — сквозняки дышали свежестью, и, хлюпая по грязи в магазин, он с щемящей тоской подумал о своей смерти — много ль ему осталось встречать весен?! А вечером — он даже не поверил глазам — увидел на пороге Марью Тишкову. Он угрюмо, из-под бровей, смотрел на нее.

— Жив, Степан? — спросила душевным голосом Марья, отчего он враз обмяк, прослезился, сделался еще более жалким, суетливым, несчастным. Но проговорил нарочито равнодушно, сдержанно:

— Не нуждаюсь я в вашей помощи.

На это Марья ответила:

— Худо тебе, Степан. — Она взглянула в угол, потащила на кухню груду его грязного белья.

Степан, ничего не понимая, не в силах осознать ее такого поступка, налегая на костыль, пошел следом за нею.

— Я ж волк для вас! Тебе-то хорошего ничего не сделал. Брось, Марья… Как же это? Эх! — В желтых глазах его засквозили слезы.

— Добра не делал, верно, — подтвердила Марья, налив полное ведро воды и поставив его на газовую плиту. — Корыто у тебя есть?

Степан ничего не мог говорить, опустил голову, и слезы потекли по его оброслым седой щетиной щекам. Так он сидел, а Марья стирала его белье, и ему было страшно вспомнить ту свою жестокость по отношению к ней, в особенности то, что посылал ее на самые тяжелые работы. Он все порывался сказать что-то веское, принести ей покаяние, но вырывались только хриплые, бессвязные звуки, и все текли и текли слезы, которые Северинов изредка размазывал по щекам кулаком. Когда Марья выполоскала его последнюю рубаху, в двери постучали и вошла, тяжело отдуваясь, с двумя хозяйственными сумками Дарья Зотова. Она, ничего не говоря, не глядя на него, стала вынимать продукты — то, что, знала, покупал он каждый день: брус белого хлеба, бутылку молока, банку рыбных консервов — и, разогнув свою плоскую спину, отчеканила:

— Рупь и сорок семь копеек.

— Сейчас, сейчас… — Руки Северинова тряслись, он невпопад шарил по карманам, вытащил пухленький нагретый кошелек, протянул два рубля, подрагивающим голосом проговорил: — Сдачи не требуется. Дай бог тебе здоровья.

Дарья покопалась в своем «пыртмэне», как говорила она, отсчитала полностью, до копеечки, сдачу и молча, следом за кончившей стирку Марьей, вышла за дверь.

Весна шла затяжная и холодная, уже в апреле дули лютые ветры, принимался валить снег, взбухли и раскисли дороги; над Титковом висло низкое небо, и только временами сквозь рваные лохмотья туч показывалась ясная лазурь, как бы напоминавшая людям о вечном движении времени, что сколько бы ни лютовало ненастье, а придет-то на смену тепло. Но временами начинало припекать солнышко, лопались почки, и, когда ветер дул из полей, доносил он живой, дремучий, будоражащий дух земли.

Вот чего боялась нынче Марья — тоски по ней, по землице, будь она неладная! Зимой было вроде уютно, начала помаленьку свыкаться с такой полугородской, что ли, житухой, из квартиры почти не выглядывала. Но подступила весна, и проснулись еще не совсем потраченные силы: да к чему ж их приложить-то? Батюшки-свет, неужто так, камнем, сидеть в четырех стенах, в бетонной коробке? А живность! Никогда ни Марья, ни другие старухи не предугадывали, что таким каменным обручем охватит их тоска без петушиного крику и хрюканья свиней!

Стараниями деятельного Юзика единоличных кур выдворили-таки в сарай, стоявший на отшибе поселка, в кустарнике. Марья отнесла туда и своих куриц, для опознания повязав оранжевые тесемки на их ноги, но петуха… она оставила при себе, в квартире. Всю зиму куры жили в закуте, в отгороженном шторкой углу, теперь же, оставшись в одиночестве и почуяв, что на воле стояла весна, петух явно не желал мириться дальше с такой собачьей жизнью. Закон природы и обновляющие силы весны требовали проявления его петушиной энергии. Первое дело, понятно, был великий позыв крика. Зимой он не кричал, а как-то кококал для острастки куриц, теперь же надо было излить свою душу во все горло, иначе ж ему и цены нет. Возвращаясь из магазина, еще на середине поселка, Марья услышала так знакомый ей, прямо-таки генеральский бас своего петуха. «Ну, погоди, проходимец! — мысленно обругала его Марья. — Отправлю я тя, горластого, во щи». Она хорошо знала, что пронюхай про несчастного петуха Юзик — быть беде, и потому не без страха слушала его крик. Так, во всю луженую глотку, он еще никогда не орал. Точно предчувствуя и правда надвигающуюся напасть, с проворностью молоденькой Марья протарахтела грязными сапогами по ступеням лестницы и почти вбежала в свою квартиру. На минуту старуха залюбовалась красавцем петухом! Нет, что ни толкуй, а такого петуха не водилось в Титкове! Налитый, огненно-красный гребень его напоминал корону; малиново-дымчатый хвост имел еще множество других, всех цветов радуги, оттенков; подбрюшье у него было нежнейше-желтое; крепкие, упругие, мускулистые ноги, которыми он подпирал выскобленный нынче Марьей стол, так и просились, чтобы их увековечила кисть живописца. «Что ни говори, а такого красавца петуха у меня еще отродясь не водилось», — подумала с большой теплотой старуха, любуясь на мгновение его видом. Как бы угадывая то, о чем думала хозяйка, петух напружинил ноги и зоб, тряхнул пламенеющим венцом-гребнем и, запрокинув голову, рванул еще более оглашенным басом, — ответное же действие было то, что старуха ухватила чепелу (бог ведает, зачем она ее притащила сюда из хаты) и кинулась с ней с воинственным видом на ослушника. Петух угадал намерение хозяйки поколотить его, но, имея смелый характер, он и не подумал угомониться; увернувшись от чепелы, которая, правда, только легонько стукнулась об крышку стола и никак не могла его пришибить, в чем сказалась доброта и любовь к живности старухи, он перелетел на кровать, огласив, должно быть, все Титково таким криком, что Марья заложила уши.