Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Живы вы тут? — спросила Зинаида, невнимательно скользнув глазами по лицам родителей.

— Слава богу, доченька, — напевным голосом проговорила Дарья Панкратовна.

— Ну, мы дуже рады приезду, — сказал Иван Иванович, входя на свой двор.

Полкан залился в яростном брехе, в особенности невзлюбив Василия Родионовича и стараясь (не позволяла веревка) ухватить его за толстые ноги. Как ни бился Иван Иванович, тщетно пытаясь водворить Полкана в конуру, тот не имел ни малейшего к этому желания и продолжал с неистовой злобой лаять и скалить желтые, крепкие еще зубы. Кузовков оттопыривал и надувал толстые губы, размахивал руками и бормотал увещающие, ласковые слова — ничего не помогало.

— Лют больно! Шерсть дыбом. Волкодав! — Кузовков с бормотанием подвигался к крыльцу и затем живенько вскочил на него.

— Я тебя! Ты что зятя за пятки хватаешь? — стал усовещивать Полкана Иван Иванович. — Он у нас, брат, на Доске почета сидит. Ах ты шельма, пес неразумный!

Полкан с предобрейшей физиономией внимательно слушал хозяина и в знак покорности помахивал хвостом, который у него был до половины оторван в отчаянном деле, и казалось, вполне осознал свое плохое поведение, но как только натянуто улыбающийся Кузовков приблизился к конуре, в ярости обнажил желтые зубы и так рыкнул, что тот отскочил опять к крыльцу.

— Дурак! — произнес выразительно Василий Родионович, холодно взглянув на тестя. — Своих, понимаешь, не признает.

— Что ж, он дело свое исполняет, — заступился за Полкана Иван Иванович. — Ну, балуй, шельма! — прикрикнул он нестрого на собаку.

Сестра Наталья показалась Зинаиде по-прежнему молодой, и она позавидовала ей — в чем-то теперь чувствовала себя ущербной. Разговор между ними получился напряженный.

— Как ты живешь, Наташа? — спросила Зинаида, стараясь придать душевность своему голосу.

— Хорошо.

— Работаешь все в школе?

— Да. Ты хочешь меня пожалеть?

— Гроши-то сносно платят? — выспрашивала Зинаида.

— Мне много не надо.

— Не на деньгах строится жизнь, — заметил Иван Иванович.

Кузовков выразительно крякнул, поднял толстые надбровные складки и веско сказал:

— Однако без них скучновато. На данном этапе, — прибавил он.

— С пустым кошельком, известно, счастья мало, — вставила и Зинаида.

Они зашли за перегородку и начали шептаться, как определил Иван Иванович, по поводу денег: помочь или не помочь родителям, вернее, на свои жить здесь или же на ихние. Зинаида оборвала мужа, заявив: «Они не обязаны нас кормить». Василий Родионович снова крякнул, пробормотав: «Так и порешим…»

Наталья вышла на двор; Зинаида, вздохнув, сказала матери:

— Счастья-то у нее, у бедняги, нет.

Дарья Панкратовна возразила ей:

— Наташа живет по душе.

Зинаида понимала, что родители-старики отживали свой век, и потому было бессмысленно переубеждать их во взглядах на жизнь. В повадках же сестры Зинаида уловила спокойную, горделивую манеру держаться, что раздражало ее. «Одинокие бабы — чересчур гордые, — подумала Зинаида, — но я ее люблю». В это время в дверях показался младший сын с женою и мальчиком трех лет, которого держал на руках отец. Николай выглядел молодцом со своими длинными каштановыми кудрями, которых давно не касались ножницы, с гибкой, стройной и мускулистой фигурой.

— Здорово, сеструха! — сказал он Зинаиде гулким басом, отчего та невольно поморщилась.

Однако она не укорила брата за грубость манер и, внимательна посмотрев на его жену, красивую молоденькую женщину, подумала, что он будет несчастен с ней. Внук был живого нрава и характера, что позволяло Ивану Ивановичу с гордостью говорить: «Тишкова порода». Следом за семьей младшего сына явилось семейство Прохора: он сам, его жена Варвара и их дочка Саша — одиннадцатилетняя девочка. Прохору было сорок пять лет, но, рослый и грузный, он выглядел старше и производил впечатление физически сильного человека. Его огромные, толстые, покрытые окостенелыми мозолями руки, должно быть, могли разогнуть подкову, а вместе с тем они же делали настоящее древесное кружево, когда в них оказывался нужный инструмент. Большое, с пшеничного цвета усами лицо Прохора часто озарялось добродушной, почти детской улыбкой. Несмотря на крупный рост и толщину, Прохор не только не казался неповоротливым медведем, но был подвижен на ногу и ловок как не всякий молодой. Варвара, тоже широкой кости, с крупным лицом и редко мигающими тяжелыми глазами, сидела подчеркнуто прямо и как бы независимо. Было заметно, что она себе на уме. Стол накрыли в саду, под старой яблоней-антоновкой, в тени и холодке, и сюда же был принесен старый ведерный, пышущий жаром самовар.

У приехавших в гости сразу поднялось настроение, когда они оглядели выставленные на стол закуски. Кузовков, любивший обо всем выносить твердое суждение, философски заметил:

— Уметь хозяйствовать — важный фактор.

Василий Родионович считал, что грамотный человек — тот, кто может говорить газетным языком, и он втайне заучивал обороты и фразы, почерпнутые из прессы. После второй, настоянной на рябине, стопы медовухи оживление за столом увеличилось еще более.

— Французы, к примеру, дураки: они не умеют ни пить, ни как следует поесть, — вынес суждение Кузовков, с удовольствием цепляя вилкой черненькие скользкие головки груздей.

— Французы — народ тонкий: в еде они, говорят, мастера, — не согласился с его мнением Николай, налегая на материнские пирожки.

— Тонки кишкой, — снова сказал Кузовков, посмотрев на Николая как на юнца, с которым было бы смешно спорить.

— Вы судите шапкозакидательно и по-газетному. — Николай невзлюбил Кузовкова еще по первому приезду и теперь решил ничего не спускать ему, он заметно ощетинивался.

— Ты еще мал со мной так балакать! — ощерился Кузовков.

В ответ Николай только улыбнулся одними веселыми глазами — и это-то сильно подействовало на Василия Родионовича. Он подбоченился и прищурился.

— Уважай, голубь, старших, — проговорил он ворчливо-назидательно — так, как это делают люди, считающие, что они предназначены для какой-то большой роли.

— Ну-ка, Родионыч, испробуй пирожков. Ты вовек таких, брат, не ел, — вовремя перевел разговор Иван Иванович.

Недаром же он всегда восхищался умелостью рук жены Дарьи Панкратовны! Иван Иванович ничуть не ошибался, когда говорил, что этакие пирожки сами прыгают в рот… По выражению лица зятя он определил восторг, с которым тот засовывал один за другим в свой заграбистый, широкий рот труды Дарьи Панкратовны. Да и Зинаида, и их чадо, а также пришедшая теща Николая не отставали в работе зубами, так что на какое-то время даже прекратились совсем разговоры и только слышался хруст уминаемых пирогов, больших и малых. Вскоре Кузовкова прошибла испарина, и ему пришлось снять галстук и пиджак, а затем он освободился и от жилета.