Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Ну ты брось, батя: Варвара ничем таким не обольстится.

— Гляди, как бы сам не оказался под каблуком.

Недели две Варвара никак особо себя не проявляла, корректно-вежливо обращалась с подавальщицами, судомойками, гардеробщиками и кассирами, и все решили, что с ней и теперь можно было жить душа в душу. Не обрадовалась повышению Варвары одна старая и наблюдательная судомойка и уборщица Прокофьевна.

— Худо, бабы, — только и сказала она, ничего больше не поясняя.

— Варвара — своя, — сказала раздатчица Нюша, всех людей мерившая аршином своей урожденной доброты.

Проработав в этой должности две недели, Варвара, по выражению той же Прокофьевны, «малость одубенела». Она стала властной, редко улыбалась, ходила с поджатыми губами, любила сидя выслушивать объяснения — нравилось, когда кто-то, оправдываясь, топтался около нее. Одна Прокофьевна, подойдя к ней, усаживалась рядом на стул, словно не замечая амбиции Варвары. «Укорочу и тебя, старуха! Будешь гнуться. В том я не сомневаюсь». Особенное удовольствие Варваре доставляло испытывать свою власть над мужиками. Она им как бы за что-то мстила. Варвара часто говорила: «Попановали — теперь пришел наш черед». Что она этим хотела выразить, в точности не могла объяснить сама. Раньше Варвара не притрагивалась к газетам, теперь же каждым вечером внимательно их просматривала, особенно те статьи и материалы, в которых рассказывалось не столько о героизме женщин, сколько об их самостоятельности, твердости. Раньше, когда Варвара была молодая, она мечтала иметь хорошую, дружную, большую семью, умилялась от сознания своего материнства, от одной мысли, что это она дала жизнь детям. Материнство было святостью, высшим законом для всякой женщины, считала она. Но, родив одного ребенка, дочку, Варвара старалась не вспоминать запаха пеленок. Постепенно, год за годом, чувство это — собственной свободы, ни от чего и ни от кого независимости — окрепло в ней. Да и не одна она думала так. Такое отношение к жизни Варвара видела у многих женщин. «Дуры нынче вывелись, зарубите-ка себе на носу», — думала она. Вчера, перебирая в сундуке старые свои обноски, Варвара посмеялась над собою: как она мечтала когда-то, дура, иметь хоть одно платьишко, лишь бы было дите да хороший мужик под боком.

Варвара сидела в своем кабинете, маленькой комнатке, и скрупулезно проверяла разную отчетность. Заместитель директора Рогов, неприметный человек лет пятидесяти, слабый вследствие распространенного порока, тихонько приглаживал остатки бесцветных волос сбоку головы, начесывая их на лысину. Рогов сам не заметил, как быстро впал в зависимость от Варвары, несмотря на то что был старше ее по должности. Он смиренно ожидал, когда она кончит просматривать бумаги, как и всегда в такую пору, в конце рабочего дня. Варвара наконец закрыла папку и, покосившись на посапывающего малиновым носом Рогова, через плечо приказала повару Шустиковой:

— Сообрази.

Та знала, что ей следовало делать, и мигом принесла шипящую сковородку с жарким и вынула из шкафа бутылку водки. Рогов, с тактом покашляв и воздев глаза к потолку, с излишней почтительностью, как провинившийся подчиненный, произнес:

— За этот квартал тебе будут начислены в двойном размере премиальные.

Варвара сочла нужным умолчать, взяла свою тяжелую, с засаленными ручками сумку, и отправилась домой. По дороге она пошныряла по магазинам, потолклась в баре нового ресторана, не забыв несколько раз оглядеть свою модную прическу и новое темно-зеленое платье; ей понравилось, как оттопыривались все ее женские прелести, и мельком заметила взгляды мужчин, значение которых нетрудно было угадать. Выпив чашечку черного кофе, Варвара не заспешила домой — зашла еще в парикмахерскую и сделала маникюр.

— У вас, Варвара, и в лице, и в осанке есть что-то начальственное, — польстила ей мастер, желая подмаслиться, дабы поживиться хорошими продуктами, хотя находила, что в лице Варвары было больше базарного.

Выйдя оттуда, она повернула (будто машинально) к дому завуча Раисы Вильямовны Щуровой. «В конце концов, какой-то великий писатель сказал, что учиться никогда не поздно. Без диплома нынче — швах. Дорога открыта грамотным. Совсем не поздно мне поступить на заочное обучение. Хорошо бы в институт управления. В Москве есть такой. Кажется, там преподает сестра Щуровой?» С такой мыслью она и вошла. Та, облачившись в халат, убирала квартиру. Щурова не любила нахрапистых баб, но, сообразив, что через Варвару можно добывать копченую колбасу и мясо, смягчилась.

— Я ведь, Раиса Вильямовна, сама кончила десятилетку, — скромно проговорила Варвара, — и есть у меня желанье… попробовать поступить на заочное в институт. По годам я вроде подхожу. А у вас, я знаю, большого ума сестра. Не ошибаюсь, она в институте управления? Как раз мне подходит. А за мной, Раиса Вильямовна, сами понимаете, не пропадет…

— А экзамены вы выдержите?

— Так учтут, что с практикой иду туда. Кроме того, охлопочу в области характеристику. Пусть сестра только замолвит там, где и когда надо.

Раиса Вильямовна после порядочного молчания ответила:

— Постараюсь переговорить. Но только заранее я не обещаю…

— Вполне понимаю, Раиса Вильямовна, — поднялась Варвара.

«Да, я делаю нужный шаг», — сказала себе она, подходя к своему дому.

Прохор столярничал на кухне — работал стол. Дочь Наташа, тринадцати лет, худая и плоская девочка, тихонько сидела за уроками. «Вида у дочки нету. Придется прозябать. Больно тихая растет — вся в недотепу муженька. Ох, умаялась, уморилась». Варвара, тяжело отдуваясь, присела к столу. Хозяйски-придирчиво оглядела мужа. Ну да, затрапезный мужик, никаких запросов, однако она умолчала: на самом-то деле Прохор был не менее грамотный, чем она, — тоже закончил среднюю школу.

Прохор поглядел в светлые, скользящие глаза жены и продолжал молча и старательно фуганить доску. Давно уже он подпал под ее власть, исполняя все, чего хотела она. Часто у него возникало желание сказать ей тяжелое, крепкое слово, но у него на это не хватало не то что духа, а скорее мужской твердости, самостоятельности; удерживало его также и желание избежать скандалов, всегда угнетавших Прохора. Так постепенно, день за днем, особенно в этот последний год, он утратил остатки своей воли в домашней, семейной жизни. Присмотревшись к другим семьям, он обнаружил то же самое. Окончательно утих под властью жены его лучший товарищ Степан Машкин. К своему изумлению, Прохор обнаружил, что от того боевитого, несгибаемого, если он чего-то хотел добиться, Степана не осталось и следа. Теперь был добряк Степка, из которого можно было лепить все, что надо, как из рыхлого кома теста.