Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— В пяти верстах, в курортном местечке, в Васюгах, стало быть, наглядел он вдову-генеральшу. Ну и пристроился в ее теплой и сытой домине.

— У генералов — хорошие дачные дома, — подтвердил Степин.

— Пожил он там, пожил… Да говорят же: красив гусь, ан в небе — дотянись-ка! Сколь ни ублажал Прохор свое тело — да начало оно гнить. Стал отчего-то хворать, сохнуть, и в один лучезарный день воротился он в темную свою хату, к Лукерье. Та ничего не сказала ему. Только поглядела, как на изношенного, хворого. «Прости, говорит меня!» «Что, — говорит она, — зло мне на тебя держать? Ты, Прошка, наказанный. Пресытился и себя погубил». После того Прохор года три сох, просил Лукерью свезть его в Дом инвалидов, чтоб она, значит, не мучилась с ним. Ну рази ж поступила б так Лукерья! Ходила, как за малым, а как помер, нашла у него куль денег. «Раз он их пожалел нам дать, — сказала она, — то и впрок не пойдут». И что ж вы думаете, взяла да сожгла их на заслонке. Пойми-ка ты эту душу! — воскликнул с гордостью Иван Иванович.

— Изойди сквозь Европу, до самой Америки, а такой дуры не найдешь, — не удержался Лючевский, хотя и решил вести себя с мужиками скрытнее.

— Твоя Европа пущай еще у нас поучится! — вновь одернул его Степин, уже заметно выходивший из себя при репликах Лючевского.

Иван Иванович подвернул к маленькой, пригнутой к земле, черной, с прохудившейся соломенной крышей хате.

— Покормим коней да и сами трошки перекусим, — сказал он, спрыгивая с фуры.

На низеньком, вросшем в землю крыльце показалась тоже низенькая, в калошах на босу ногу, в темном платье и аккуратно повязанная сереньким платочком, чистенькая, с дробным ясным лицом старушка. Это была Лукерья. В дверях, за ее спиною, стояла другая старуха, худая, жилистая, покрытая черным, в горошек, платком, — должно быть, Лукерья предоставила ей свой кров.

— Жива, старая? — ласково обратился к ней Иван Иванович.

— А, Иваныч! — узнала она его. — Далече собрались?

— В Рыкалово, за матерьялом.

— И тебя я помню, отец, — сказала Лукерья Назаркину. — Хворал чи че?

— Была и хворь.

— Ты йдешь пропадал-то?

Назаркин ничего не ответил ей.

— Коней-то будете выпрягать? — обратилась старуха к Тишкову.

— Надо подкормить.

Пустив около двора лошадей, мужики вошли в маленькую хатку и сели за стол, над которым краснелся огонек лампадки. Лукерья налила им в глиняные миски щей, пояснив:

— Што варила, тым и угощу.

— Ну как дети? — попытал у нее Иван Иванович о приемышах.

— Разок в год по письму присылають, — ответила Лукерья.

При этом сообщении на лице старухи не было и тени озлобленности, чему удивились мужики, кроме Ивана Ивановича: тот знал ее характер.

— А в гости-то наезжают? — вновь спросил он ее.

— Неколи, видать, ездить-то, отец. Катька, младшая, не стану бога гневить, по-за летось на пять ден заежжала. Платок вона привезла, — похвалилась старуха.

— Маловатая плата за то, что ты их подняла на ноги, — заметил Лючевский.

Лукерья умными, еще хорошо зрячими глазами взглянула в его непроницаемое лицо и, доверительно дотронувшись сухой, покрытой мелкими морщинами рукой до его толстой белой руки, проговорила — как ребенку, не понимающему такого простого дела:

— Я-то их, отец, подымала не за плату.

Лючевский тонко улыбнулся такому складу народной мысли, находя его убогим, но удержался от возражения.

— А к себе, что ж, зовут, нет? На жительство? — продолжал распытывать старуху Иван Иванович.

— Тою зимою Иван, старшой сынок, обмолвился. Звал. Грех бога гневить. Письмо-то его храню. Вона, на матице [5] Матица — в старых хатах широкая доска под потолком, вроде полки. .

— В старости тяжело кидать насиженный угол, — сказал Степин.

Лукерья кивком головы подтвердила его слова.

Все время молча сидевшая в уголке худая старуха — что-то вязала, быстро бегая проворными руками, — пошевелилась, положила работу, перекрестилась и, поглядев в окошко, вышла наружу. Там послышались тихие голоса.

— Приютила старую? — спросил Иван Иванович, кивнув на дверь.

— Добра душа, — похвалила вышедшую старуху Лукерья. — Да, видать, только до холодов поживеть-то.

— А там куда? Куда идти-то ей?

— К сестре в Воронеж. Да злыдня, сестра-то. Прости, господи! — перекрестилась Лукерья, так как считала, что осуждать никого нельзя, даже злых людей. — Нас тутка, отцы, цела кумпания! — весело засмеялась старуха, одновременно внимательно прислушиваясь к говору на крыльце.

— Еще кто прибился к тебе? — все спрашивал ее Тишков, чувствуя себя в этой маленькой, тесной хатке, как дома.

— Лизавета. Сама она из Дремова. От деревеньки ихней ныне кола не осталось. Двоих сынов война взяла. Мужик возвернулся и помер. А боле никого, как перст.

— Ей в совхозном поселке наверняка дали бы квартиру, да еще с удобствами, — сказал Лючевский.

— Умен ты, отец, да, видать, не все-то понимаешь, — покачала головой Лукерья. — В той квартире ей одной собакой выть. На восемнадцатирублевой пензии. А тут мы кагалом. Голому с миру по нитке, известно, — одежина. Щец-то ишчо подлить?

— Спасибо, родная, сыты, — сказал Назаркин, перекрестившись.

Старуха вновь пристально взглянула на него и незаметно, потихоньку вздохнула. Сережа только притронулся к еде, и теперь все его занятие составляло рассматривание доброй старушки, которую ему отчего-то хотелось назвать своей второй бабушкой. У нее была, как он почувствовал, такая же ласковая душа, как у бабули Домны, и ему казалась необыкновенной и прекрасной тихая жизнь этих старушек.

— Хлопец-то не голоден? — спросила Лукерья, легонько щелкнув сухими костяшками пальцев по затылку Сережи.

— Сыт. По дороге баранки прибрал, — ответил Тишков.

Вошли старухи. Лизавета была тоже худая и прямая, как палка, востроносая и, видно, проворная на ногу и спорая на всякое дело, она живо скрылась за шторкой, между стеной и русской печью, выкладывая там что-то из большой сумки.

— Круп принесла? — спросила ее Лукерья.

— Гречи нету. Одна ячменная, — ответила та, не без любопытства поглядывая на мужиков и мальчика.

Худая старуха села опять за вязанье, не принимая участия в разговоре. Лизавета принялась стучать на машинке.

— Мала деревенька ваша, — сказал Степин.

— Мала, да жива, — ответила Лукерья. — И вы, отцы, состарились, а я ведь вас обоих мальцами помню, — сказала она Ивану Ивановичу и Назаркину.

— Молодое, известно, растет, старое старится, — сказал Тишков. — Расскажи ж ты про свою жизнь?

— Что про нее говорить-то? День минул — и ладно. Далеко не ускачешь.

— Здоровье-то у тебя хорошее? Не хвораешь?

— По-за летось дуже, Иваныч, хворала. Матерьялу на гроб припасла. Думала, не выкарабкаюсь. Никакого дыху. Ни на понюх табаку. Ить мне нонече восемьдесят сёмый пошел. Давно жи-иву. Много чего видала. Так ничого. Ходи покуда ходится — помри калачиком.