Николай Бораненков - Вербы пробуждаются зимой [Роман]

— Мы прибыли на десять дней. За это время мы пробудируем ряд вопросов. Вам, в частности, будет оказана помощь в обобщении опыта, планировании, проведении собраний, семинаров и других мероприятий.

— Очень приятно.

— Добро пожаловать, — раздались голоса.

Зобов поднял руку.

— Но, товарищи! Для плодотворной работы нам нужны кое-какие справки и материальчики. Вот вам списочек их. Раздайте. А это… — он протянул перечень справок начальнику политотдела, — для ваших подчиненных. Тут все расписано.

Листы пошли по рукам. С подоконника встал капитан с ершистой прической.

— Товарищ полковник! Когда же писать эти справки? Да тут и недели не хватит.

— А это уж не наше дело, — развел руками Зобов. — Вы хозяева, а мы гости. Подумайте. Найдите время. А вслепую оказывать вам помощь мы не можем. Нам надо все взвесить, проанализировать, знать слабые места. Только тогда мы сможем бить в одну точку, латать прорехи.

— Дай бог нашему теляти… э-э волка съесть, — зевнул кто-то.

— Съест, — вздохнул другой. — С их помощью.

Сергей сгорал от стыда. Ему хотелось, чтоб под ним вдруг провалился пол. Но нет. Пол лишь сухо скрипел под ногами уходящих людей.

Вторая палата иркутского военного госпиталя опустела. Давно выписались из нее солдаты, лежавшие с травмами и ожогами, лечившие ревматизм, уехали с цветами от пионеров последние два фронтовика, и остались в ней только дед Евмен да Иван Плахин.

Дела у них шли на поправку досадно неодинаково. Дед Евмен уже «подремонтировал» из трех помятых медведем ребер два и теперь целыми днями разгуливал по госпитальному скверу. Плахин же, похудевший, небритый, неизменно лежал на своей железной койке и часами молча глядел в потолок.

На тумбочке у него еженедельно росла стопка писем в белых, синих, голубых конвертах, тетрадочных заклейках, совсем тонких, будто пустых, и пухлых, чем-то набитых, пахнущих цветами… Но были вскрыты лишь некоторые из них. Другие так и лежали нетронутыми, будто тот, кому они адресовались, не видел их, будто они вовсе его не касались.

С тяжкой болью смотрел на эти письма, на страдающего, окаменевшего в лютости Плахина дед Евмен. Тщась надеждой, что в душе парня рано или поздно перекипит, что он долго так не выдержит, Евмен не заводил разговор о письмах и читать их не понуждал. Однако жалость к той миловидной девушке, которая приезжала из Рязани и вот теперь неотступно слала письма и не получала ответа на них, вывела из терпения старика, и он, обозлясь, однажды сказал:

— Господи! Да что ж ты за чурбан такой? Да прочти же их. Отпиши. Не мучай девчонку, обормот.

Плахин промолчал, не огрызнулся, как это было с ним раньше, и Евмен, возрадовавшись этому, сел рядом на стул.

— Негоже быть таким, Ванек. Письмецо от родителей или от невесты надобно ценить. В нем те не клок бумаги запихнутый, а, может, само сердце, по тебе иссохлое. А сколь там бывает вздохов да слезных капель? Она, может, каждая строка, слезьми обмытая, к тебе вопит. А ты… Цены письму ты не знаешь, Ванек. От иного обормота мать и батька месяцами весточки ждут, пороги у почтальона пообивают, а он и ухом не ведет и не чешется. А все это оттого, что баловства много пошло. Оно, собственно, не баловство, а удобство. Ныне хочешь депешу отбей, хочешь по телефону покалякай. А бывало…

Евмен расстегнул полосатый байковый халат, полусогнувшись, оперся локтями о колени.

— Призвали меня при царе Николашке в солдаты. Это в тот год, когда он сдуру нашего брата в окопы погнал. Ну, в эшелон скорей и на русско-германскую. Не одного, знамо. В селе у нас всех мужичков подчистили. И почти у каждого жена осталась. В ту пору их больше солдатками звали. А быть раньше солдаткой — это то же, что и (вдовой. Ни пособий тебе, ни утешения. Мыкай горюшко, как знаешь. Царю до тебя, как свинье до неба. Ну, ждут нас солдатки год, другой… Это, звиняюсь, теперь такие нетерпеливые жены пошли. Проживет неделю без мужа, глядишь — уже невмоготу ей, примчалась, торчит у проходной. А тогда мы по десять лет служили, и солдатки не канючили. Вот только с письмами была беда. Соскучится бабенка, пожелает ласково словечко муженьку сказать, да не может. Сама грамоте не обучена, а к грамотею не подступись. К черту в гости скорей попадешь, чем к нему.

— Почему же? — улыбнувшись, спросил Плахин.

— Да все ж одна причина. Солдаток много, а грамотный один. В кой день им отпишешь всем. А потом, паря, какой писарь еще попадет. Один душевно горю поможет, а иной и в кураж войдет. То ставь ему пол-литра, то тащи петуха. А не то, прости меня грешного, и в срам бабенку готов вогнать.

— Не может быть, — не поверил Плахин.

— «Не может», передразнил Евмен. — Да ты погодь. Дай доскажу. Был в нашем селе писарек один, Епишкой звали его. На вид плюгавенький, искосороченный такой. Шла молва, что мать не хотела рожать его. Оттого и народился божий урод. Так вот Епишка этот косой из баб-солдаток черт-те что вымогал. Водку, мед, сало… а пуще прочего щупать молодух любил. Попросит какая письмецо написать, а он ей условию встреч: «А пощупать дашь?» Плюнет иная и за дверь. А другая покраснеет, помнется… «Э, да леший с тобой…» Так и шло у него. Шло, пока не нарвался на старуху мою. А скажу вам, она бедовая была. Да и личиком… кхе… — кашлянул в кулак Евмен. — И вот приходит как-то к писаришке она и с мольбою: «Епишенька! Голубок. Дай весточку Евмеше моему. Отпиши, мол, доченька хворает у нас». «Отпишу, — говорит, — только как бы с тебя…» И этак намек свой нахальный подает. А баба, то бишь молодайка моя, не будь дура и на крючок его. «Уважу, Епишенька. Только ты сначала напиши и в конвертик заклей».

— Хитрая она у вас, — заметил Плахин.

— Э-э, в том-то и соль. Слушай дальше, что было. Отписал он, значит, все честь по чести и к хозяйке моей. «Старался-де в поте лица. Каждый аз выводил. Надеюсь, и вознаградишь лучше всех». — «Да уж постараюсь, — ответствует она. — Только боязно в хате. Увидит кто. Давай-ка лучше в прикладбищенском лесочке повстречаемся. Приходи, как стемнеет. Буду ждать тебя». Примчался Епишка. На рысях прибег. А вскорости и Маня моя пришла. Он к ней. Она: «Боюсь, мол, как бы кто не увидел. Может, в часовенку зайдем». Зашли. Раздеться она его заставила. А сама бельишко в руки и шмыг за дверь. А рядом палка припасенная. Кол с забора. Она дверь на кол и кричит: «Сидеть тебе тут, мерзкий щупальщик, три дня и три ночи, выть волком за издевку над солдатками. Пусть тебя ведьмы целуют, сучий хвост!» Взвыл Епишка, в дверь кулаками стучит: «Манечка, открой! Не покидай. Я мертвых боюсь… чертей». А Мани и след простыл.

Плахин повернулся на бок.

— Убежала?

— Да.

— И что ж потом?

Евмен зажмурился, потряс головой:

— Комедия была. Спектакль целый. Уж не упомню, в какой день это — на другой или на третий. Но в общем родительская суббота подпала к тому. А скажу вам, в нашем селе таежном это большущий праздник. Стар и млад на могилки идут. Покойных родителей поминают. Расстилают там скатерти, полотенца, молятся, блины с яичками едят. Тут же батюшка с дьяками ходит. Кадит, отпевает. Словом, люду собирается невпрогляд. Торжественно все. Мы, бывалыча, в ребятишках всегда бегали на могилки блины есть. И уж так наедались, что животами болели по три дня. Вот и на этот раз народу набралось на кладбище! Баб, проще говоря. Кругом платки, платки… и среди них батюшка с дьяками. В золотой ризе, веселый такой. В кружку церковного старосты так и сыпятся медяки, да и по чарке перепадает через две могилы на третью. Короче, все шло чинно, и, может, спектакля так бы и не было, если б не старушка одна. Уже под вечер спохватилась она, что в часовенке никто свечку не зажег. И только сунулась, как оттуда человек нагишом да через могилы, через холсты… Мать моя! Царь небес! И что там было! Что попалось! Старушка тут же замертво. Ктитор, выпивавший близ часовенки, подавился блином, а бабы с диким визгом, криком: «Мертвец! Мертвец!», теряя юбки, вдоль по селу. Впереди всех, сказывали, задрав рясу, мчался во весь дух батюшка. До этого смелый поп был, а тут… Говорят, с испугу промчал мимо попадьи, церкви и образумился аж в другой деревне.