Татьяна Тэсс - Хранитель времени

— Люба! — крикнул верзила недовольно. — Долго я дожидаться буду?

Из двери за стойкой вышла девушка в голубом сатиновом платье и красных босоножках. Поверх платья белел чистый, но не по размеру большой фартук с кармашками. Глаза у девушки были голубые, из-под косынки выбивалась аккуратно подстриженная белокурая челочка. Девушка прошла мимо стола, где сидел верзила, как мимо пустого места, и остановилась возле меня.

— Что будете кушать? — спросила она, глядя поверх моей головы.

— Люба! — сказал верзила, но уже поскромней. — Полчаса дожидаюсь. Ты же мне весь график ломаешь.

— Есть гуляш, — сказала мне Люба. — Есть куры с картошкой.

— Вот сейчас жалобную книгу стребую, — проговорил верзила без всякой уверенности в голосе, выложил всю коробку шпрот в глубокую тарелку и стал есть.

— Чай будете пить? — спросила меня Люба, не оборачиваясь.

Парень у окна продолжал читать «Огонек». Я заметила, что он сосредоточенно читал самые нижние строчки, где был адрес типографии и номера телефонов.

Приняв заказ, Люба отошла от меня. На мочке ее маленького, нежно вылепленного уха темнела родинка.

— Два часа на дожде под машиной лежал, сцепление забарахлило, — сказал верзила, ни к кому не обращаясь. — Промок, как дьявол, всего трясет…

— Ничего, высохнешь, — заметила Люба, проходя мимо него. — Сказала не подам, значит, не подам. Водителям не положено.

— Как же вы план без подачи выполните? — Верзила саркастически усмехнулся.

— Ты про наш план не заботься, — сказала Люба строго. — Нашел себе заботу. Сколько вас, таких заботливых, в кювете у дороги валяется… — Люба подошла к столику возле окна, где сидел парень, читающий «Огонек». — С вас сорок четыре копейки, — сказала она, и маленькое ее ухо стало пунцовым.

— Еще стакан чая, — сказал парень быстро и отложил в сторону «Огонек». Но Люба тут же отошла.

Я видела худенькую прямую ее спину, острые плечи. Походка у нее была удивительно легкая. Парень смотрел ей вслед.

Открылась дверь, вошел наш водитель; мокрые его волосы были приглажены. В дверном проеме сверкнули лиловые склоны гор. Умытый дождем дуб стоял, небрежно облокотившись о скалу, как гусар. Какая-то пичуга бесстрашно села на его могучую ветвь.

Люба принесла на подносике гуляш и два стакана чая. Один стакан она, не глядя, поставила перед парнем, сидящим у окна, другой понесла пожилому человеку с седыми усами. Поставив чай, она присела возле него на табуретку.

— Все переживаете, дядя Федя? — сказала она участливо, подперев подбородок круглым кулачком. — Вот уже и год прошел… Как внучек ваш, — наверное, вырос?

— А что ему делать? — сказал дядя Федя и вздохнул. — У детей одно занятие: растут себе, и все. Славный такой мальчишечка, веселый… — Он опять вздохнул.

— Вот уже целый год прошел, — повторила Люба, — а вы все убиваетесь, дядя Федя. Вы же со своими живете, не с чужими людьми, — с дочкой, с зятем…

— Это верно, — сказал дядя Федя. — Дочка у меня хорошая, на зятя тоже пожаловаться не могу… Но тебе, Люба, не понять. Ты еще молодая, Люба. Вот ты говоришь: год прошел, как Варя умерла. Но как же можно через год забыть человека, если ты с ним столько лет прожил? Вернусь я после рейса, поставлю машину на базу, иду домой и еще издали на окна смотрю. Варя моя, бывало, как бы я поздно ни возвращался, всегда меня ждала. И в окне у нее свет был. А сейчас иду и смотрю: темно в моих окнах, нигде ни огонька. Конечно, я понимаю: дочке с зятем утром рано вставать, внук уже спит… Понять понимаю, а стою перед домом, как столб, и смотрю на темные окна. И войти не могу. Нету моего огонька, Люба, — сказал он и так сжал руку в кулак, что пальцы его побелели. — Нету моего огонька.

Люба хотела что-то сказать, открыла рот и опять закрыла.

— Может, еще вам чайку принести? — наконец произнесла она дрожащим голосом.

— Ехать пора, — сказал дядя Федя и неловко поднялся со стула. — Рейс дальний, только к вечеру доберусь. Бывай здорова.

Сутулясь, он пошел к выходу. Через несколько минут под окном зафыркал мотор, тяжелый «МАЗ» развернулся и выехал на дорогу.

Задумавшись, Люба стояла у двери.

Верзила в синем комбинезоне ел шпроты из глубокой тарелки, как борщ. Парень у окна все глядел в «Огонек». Стакан с чаем стоял перед ним нетронутый.

— С вас сорок семь копеек, — наконец сказала Люба холодно, подходя к окну.

— Двойную порцию сахара, — быстро и неуверенно сказал парень.

— Я двойную положила, — сказала Люба, глядя в окно. — Куда ж еще, и так ложку провернуть нельзя. И вообще не понимаю, чего ты расселся. Хочешь из графика выйти, что ли?

— Любочка, — сказал парень торопливым шепотом. — Подожди минутку, Любочка. Я хочу, чтоб ты поняла…

— Чего уж тут понимать! — сказала Люба громко. — Вызвали в суд за хулиганство. Получишь пятнадцать суток, и все. Тут понимать нечего.

— Ты только выслушай меня… — сказал парень с отчаянием, но Люба повернулась к нему спиной.

Подойдя к нам, она села на свободный стул и засунула руки в кармашки фартука.

— Вчера к нам два иностранца приезжали, — сказала она. — Из Ге Дэ Эр. Инженеры, на стройку ГЭС ехали. Можете представить, свежего хлеба не едят!

— Как это? — удивился наш водитель.

— Они сухой едят. Дядя Федя сказал. Подсушат его на печке, тогда кушают. Я сегодня полбатона сожгла, пока научилась.

— Они что, еще приедут?

— Кто их знает. Это я на всякий случай. Может, приедут, может, нет. Вам чаю дать или компот?

— Получи с меня, — сказал верзила.

Он вылил в стакан остатки фруктовой воды и с отвращением ее выпил.

— Рубль тридцать, — сказала Люба, собирая посуду.

— Железный ты человек, Люба, — вздохнул верзила и надел поверх комбинезона промасленную куртку. — Из таких, как ты, шайбы делают.

Он нахлобучил на лохматую голову кепку и пошел к дверям. Наступила тишина. Мы чинно пили пахнущий мятой чай.

— Дай хоть компота, — растерянно сказал парень.

— Пятьдесят пять копеек за все, — произнесла Люба металлическим голосом и поставила перед ним стакан с компотом. — И журнал отдай, Петя. Третий раз его читаешь, наизусть можно выучить.

— Ты сядь на минуту, Любочка, — сказал Петя умоляюще. — Только на одну минуту!

Люба села, крепко сжав губы.

— Я тебя вчера весь день искал, — сказал Петя убитым голосом.

— Что я, гриб подберезовый? — Люба глубже засунула руки в карманы фартука. — Меня искать нечего.

— Поговорить с тобой надо. Разве здесь поговоришь?

— А что ты мне можешь сказать? — Люба неожиданно рывком повернулась к нему, глаза ее наполнились слезами. — Что? Что? Прославился на весь поселок, скандалист несчастный. На комсомольской витрине твой портрет повесили: висишь красавец — куртка разорвана, под глазом синяк… Ну, чего ты в драку с ним полез?