Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Прочтя телеграмму, Рихтгоффен бережно положил ее на середину стола и слегка развел руками, давая этим жестом понять, что документы такого рода не подлежат обсуждению и критике, а должны без всяких комментариев быть приняты к выполнению.

— Фюрер находит время руководить движением отдельных дивизий, — проговорил Рихтгоффен, указывая на телеграмму, — а не только определять общий ход войны.

— Да, это изумительно, — сказал Паулюс, немало слышавший жалоб на то, что фюрер лишил инициативы всех армейских командующих и что они не могут без разрешения фюрера сменить часового у входа в штаб пехотного батальона.

Они заговорили о форсировании Дона в районе Трехостровской. Рихтгоффен похвалил действия артиллерии, тяжелых минометов и храбрость солдат 384-й дивизии, первыми вступивших на восточный берег Дона. Эта операция создала плацдарм для предстоящего удара танковой дивизии и двух мотодивизий непосредственно по Сталинграду, их сосредоточение должно было закончиться к рассвету, и их-то движение на север задержало в дороге Рихтгоффена.

— Это можно было бы сделать и два дня назад, но я не хотел заранее настораживать русских, — сказал Паулюс и улыбнулся. — Они ждут удара от Готта, с юга.

— Пусть ждут, — сказал Рихтгоффен.

— Пять дней для меня достаточно, — сказал Паулюс, — а вам?

— Моя подготовка сложней, я буду просить неделю. В конце концов, это ведь последний удар, — ответил Рихтгоффен. — Вейхс {79} все торопит, хочет выслужиться, продемонстрировать темп; рискуем мы, не он.

Он склонился над планом Сталинграда и, водя пальцем по аккуратным квадратам, показывал, каков порядок сожжения города, какова последовательность и интервал заходов разрушительных волн, каков будет характер бомбардировки жилых районов, переправ, пристани, заводов и как наилучшим образом воздействовать на то заветное место, северную окраину Сталинграда, где в заранее определенный час появятся тяжелые танки и мотопехота. Этот час он просил определить с возможной точностью. Их беседа была обстоятельной, и они ни разу не повысили голоса.

Затем Рихтгоффен нестерпимо обстоятельно, казалось Паулюсу, говорил о сложностях организации предстоящего налета, бессмысленно подробно объяснял методику звездного удара с десятков равноотстоящих от цели аэродромов. Ведь действия сотен машин разных конструкций и скоростей должны синхронно совпадать в пространстве не только с действиями тяжелых и медлительных танков, но и находиться все время в напряженной взаимосвязи между собой. Он говорил об этом, желая привести еще один довод в том тайном споре, который шел между ним и Паулюсом. Спор этот не проявлялся в открытом несогласии, но они оба ощущали неисчезающее взаимное раздражение. Причиной этому, считал Паулюс, была глубокая и совершенно демагогическая уверенность Рихтгоффена в том, что авиация прорубает военную дорогу Германии, а танки и пехота лишь закрепляют успех, достигнутый авиацией.

Генералы решали судьбу огромного города… Их тревожили возможные контрудары русских с земли и воздуха, мощь их зенитной обороны. Обоих волновало отношение к их действиям Берлина и оценка, которую получат наземные и воздушные силы при разборе операции в генеральном штабе.

— Вы со своим корпусом, — проговорил Паулюс, — великолепно поддерживали шестую армию, когда два года назад ею командовал покойный фон Рейхенау при бельгийском прорыве у Маастрихта. Надеюсь, что ваша поддержка шестой армии при моем сталинградском прорыве будет так же успешна.

Лицо его было торжественно, а в глазах мелькнула желчная усмешка.

Рихтгоффен, посмотрев на него, грубо ответил:

— Поддерживал? Не знаю, кто кого. Скорей Рейхенау поддерживал меня. И я не знаю все же, кто будет прорывать — вы или я.

Утром к Веллеру зашел проститься возвращавшийся в Берлин сотрудник оперативного управления полковник Форстер, седой и грузный мужчина лет шестидесяти. Их связывало долгое знакомство, начавшееся в ту пору, когда лейтенант Веллер служил в штабе того полка, которым командовал подполковник Форстер.

Веллер вниманием и особой приветливостью хотел подчеркнуть, что уважает прошлое старшинство своего седого гостя. Он знал, что Форстер в течение нескольких лет отказывался от службы в армии и разделял взгляды опального начальника генерального штаба Людвига Бека и даже участвовал в составлении Беком меморандума о гибельности новой войны для Германии. В этом меморандуме Бек особенно предостерегал от войны с Россией, пророчил неминуемое поражение. Лишь в сентябре 1939 года Форстер написал письмо, в котором просил командование использовать его офицерский опыт, и благодаря поддержке Браухича {80} был призван из запаса.

— С каким впечатлением вы уезжаете? — спросил генерал. — Вы знаете, как важно для меня ваше мнение.

Форстер повел массивными плечами и, глядя холодными старческими голубыми глазами в глаза Веллеру, ответил:

— Мое впечатление таково, что мне следовало бы в этот день приехать к вам, а не уезжать от вас. Но то, что я видел, не оставляет никаких сомнений: мы на пороге достижения стратегической цели. — Он взволновался, взъерошил ладонью седой гинденбурговский ежик над морщинистым лбом и, подойдя к Веллеру, торжественно сказал: — Скажу вам просто, как сказал бы восемнадцать лет назад: «Ты молодец, Франц».

— Превосходные солдаты, — сказал растроганный Веллер.

— Не только солдаты, — проговорил Форстер и улыбнулся командиру дивизии. Он не испытывал по отношению к Веллеру тяжелого и мучившего его постоянно раздражения, которое вызывали в нем преуспевающие молодые офицеры.

Когда-то, в решающие дни Германии, в 1933 году, они встретились на курорте. Они с брезгливостью рассказывали друг другу о лидерах новой партии: о наркомании и обжорстве Геринга {81} , о патологической натуре Гитлера, об его психопатической мстительности, истерии, соединенной с кровожадностью, о бешеном честолюбии, соединенном с трусостью, об его смехотворной «интуиции», о подозрительном происхождении его железного креста. Форстер много говорил об обреченности любой попытки военного реванша, о безграмотности политических шарлатанов, понятия не имеющих о науке войны и пытающихся подменить демагогическим шумом и идиотской болтовней логику генеральских умов, умудренных опытом проигранной войны. Они оба помнили эти беседы, но неписанный кодекс суровой жизни в империи запрещал даже близким друзьям вспоминать такие опасные и ошибочные разговоры прошлого.

И вот сейчас, в ста километрах от Волги, в канун не виданной миром победы, Веллер, пожимая на прощание руку Форстера, вдруг спросил:

— Вы помните наши далекие разговоры в парке, там, на взморье?..