Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Она поговорила со скуластой старухой из Харькова и подивилась, как схожи их судьбы: муж собеседницы был цеховым контролером, уехал осенью 1941 года с заводом в Башкирию, она поехала к родителям своей невестки, жены старшего сына, в Миллерово, пожила там полгода, а теперь с невесткой и внуком едут к мужу, двое ее сыновей ушли на фронт. И сидевшая рядом молодая женщина, жена командира, рассказала: она с двумя детьми и матерью мужа едет к сестре в Уфу. И старик еврей, зубной техник, рассказал, что он уже третий раз поднимается с места — сперва из Новоград-Волынска в Полтаву, из Полтавы в Россошь, там он похоронил жену, а теперь едет в Среднюю Азию с двумя внучками, мать их, его дочь, умерла от желтухи перед войной, а отца девочек, инженера на сахарном заводе, убило во время бомбежки. И пока старик рассказывал, девочки держались руками за его пиджак и смотрели на него, как на богатыря, а вид у него был такой, что кажется, дунь на него — и он свалится.

Люди собрались на волжской пристани из городов и сел, о которых она не слыхала, и уезжали в разные стороны — в Красноводск, Белебей, Елабугу, в Уфу, Молотов, Барнаул, а судьба у всех была одинакова. Казалось, что Россия одна повсюду, как и судьба ее людей. И это чувство общности судьбы народа и страны, в которой жил народ, впервые ощутилось Варварой Александровной с такой же простотой и силой, как судьба и жизнь семьи в только что покинутом ею доме.

А время все шло. От пристани отходили закрашенные зелеными и серыми пятнами пароходы с увядшими ветвями вокруг труб. «Словно на Троицу», — подумала она. Володя нашел себе на пристани товарищей, она каждый раз теряла внука из виду, начинала звать его. Синее небо тревожило, и она всматривалась в ясную синеву. Только мысль о муже отвлекала ее от растущего беспокойства.

Здесь, на пристани, она все думала, почему муж не хотел ехать с ней, решил остаться работать до последнего дня. Все сильней становился ее страх и нетерпение, и одновременно все больше крепло ее умиленное уважение к своему старику. Ей хотелось хоть на минуту увидеть его. Но потом вновь захлестывало ожидание беды. На небе появились кучевые облачка. Темная вода плескала и урчала, шумели колесные пароходы, медленно выгребая против течения. Во всем чудилась тревога.

Лишь около двенадцати дня из-за тюков багажа выскочил возбужденный Володя и закричал:

— Идут, бабушка! Идут! И мама идет!

Варвара Александровна, торопясь, собрала кошелки, пошла следом за внуком. По крутому булыжному спуску к набережной спускался детский дом: дети шли парами, впереди рослые, у некоторых были надеты красные галстуки, у всех за плечами были мешочки и тючки, руководительницы кричали и размахивали руками, десятки торопливых детских ног стучали по булыжнику, точно копытца.

— Куда же нам? — заволновалась Варвара Александровна. — Ой, Володя, где же ты, а то ототрут нас при посадке и останемся.

Ей показалось, что заведующая — толстая, большегрудая женщина с сердитым лицом — откажется в последнюю минуту взять ее, и она все твердила:

— Ой, господи, да я в дороге ребятам помогу и все, что нужно, пришью и залатаю…

Течение сносило катер, и он, точно усмехаясь нетерпению Варвары Александровны, промахивался, проскальзывал мимо пристани, механик снова включал машину, и катер долго-долго подбирался против течения к берегу. Так повторялось раза два, пока рассердившийся капитан, морщинистый, низкорослый старичок в выцветшей фуражке, не заругался через медную трубу матом и на матросов, и на механика, и на самый катер — после этого все вдруг наладилось, и Варвара Александровна подумала: «Эй, старый, давно бы ты так».

Положили трап с веревочными перильцами, два матроса и милиционер с винтовкой начали посадку, застучали по палубе детские, обутые в сапоги и ботинки, ноги, зашуршали тапочки.

— А ты куда, бабка? — спросил милиционер, но заведующая с палубы крикнула:

— Эта бабушка с нами.

На носу было удобное местечко возле ящиков, но Варвара Александровна решила устроиться на корме: к корме была подвязана лодочка, а неподалеку у борта висел спасательный круг.

— Бабушка, а может быть, мне с дедом остаться? — сказал Володя.

— Вот я тебя привяжу, как козла, — ответила она. — Пойди лучше машину посмотри, сейчас поедем.

Но отчалил катер не скоро…

Грузовик, который должен был перевезти на пристань больных ребят и посуду, белье и продукты, запоздал, пришел лишь в четвертом часу. Водитель объяснил задержку тем, что лопнул коренной лист у рессоры.

Погрузив вещи на катер, водитель пожелал заведующей счастливого пути, помахал рукой своей знакомой, Клаве, стоявшей на борту катера.

— Пиши, Клава, — крикнул он ей. — Я до тебя в Саратов в гости приеду.

Она рассмеялась, сверкнула белыми зубами.

Он не стал дожидаться отправления катера, завел мотор и поехал в гору. На подъеме заглох мотор, и он минут пять возился, пока наладил карбюратор.

Водитель ехал вверх, слушая, как пыхтит мотор.

Вдруг он услышал нарастающий вой бомбы, прижал голову к баранке, ощущая всем телом конец жизни, [с тоской подумал: «хана!»] и перестал существовать.

Катер был нагружен, суета на берегу сменилась суетой на палубе. Возбужденные отъездом дети не хотели уходить с палубы, и только самых маленьких да некоторых девочек усадили в каюты.

Мария Николаевна провожала ребят до Камышина, где у нее были дела в райкоме и районо.

Она присела в каюте возле больных — Славы Березкина и всегда молчавшего украинца Серпокрыла — и обмахивала платочком лицо.

— Ну, как будто едем, — сказала она подошедшей Токаревой, гордясь тем, что ее хлопотами был получен катер. — Теперь бы до Камышина без приключений добраться.

— Без вас я бы не справилась, — сказала Токарева, — просто помираю, жарко так, может, на воде легче будет.

— Я только теперь сообразила, — задумчиво сказала Мария Николаевна, — что все мое семейство могло бы с вами поехать. Какая досада! В Камышине пересели бы с вами на пароход и добрались до Казани.

— Пойдемте наверх, — сказала Токарева, — сейчас будем отправляться, капитан обещал ровно в четыре. Хоть посмотрю в последний раз на Сталинград!

Когда женщины ушли, Слава Березкин потрогал своего всегда молчавшего товарища за плечо и сказал:

— Гляди.

Но немой украинец не повернул стриженой бугристой головы к квадратному окошечку, под которым плескалась вода.

Мокрый столб, поросший зеленой плесенью, стоявший под самым окном каюты, медленно поплыл назад, и тотчас стал наплывать второй, стали видны толстый настил пристани, ноги людей, стоявших у перил, потом и самые перила, коричневая рука матроса с синими жилами и с синим якорем, борт баржи в смоляных натеках, и вдруг открылся обрывистый берег, крутые улицы; а через минуту весь город с запыленной зеленью, каменными и дощатыми стенами высоких и малых домов медленно поплыл вниз. Из правого угла оконца появились глинистый осыпающийся откос, зелено-желтые бензобаки, красные вагоны на железнодорожном пути и огромные, затянутые дымом заводские корпуса. Под окном шумно, вразнобой заплескалась волна, и весь пароходик стал дрожать и поскрипывать от шума мотора.