Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Он подошел к своему столу, чтобы сложить бумаги и поставить тигли в эксикатор. Но бумаги на его столе были аккуратно сложены, поверх них лежала тяжелая стеклянная линейка, которой графили лабораторный журнал. И прокаленные тигли стояли в эксикаторе.

Новый химик гортанно крикнул, оскалился, рассмеялся, погрозил кому-то кулаком и пошел к двери.

Лаборатория осталась пустой, было совсем тихо, и только в вытяжном шкафу потрескивал остывающий муфель. Да, в лаборатории стало пусто, и некому было подойти к окну посмотреть, как пришел вечер.

Солнце коснулось края земли, глянуло на город снизу вверх, и вдруг на окнах всех домов заиграли, натянулись фиолетовые и оранжевые пленки мыльных пузырей, а по кирпичной стене фабрики потек густой сок раздавленных вишен; белая пыль висела в воздухе, а там, над шоссе, пыль была оранжевой, — казалось, что это лежит громадный золотой столб, полупрозрачный и легкий, в котором стоят деревья и движутся, как водяные пауки, автомобили.

А когда над улицами нависли прогибающиеся гирлянды фонарей, в лабораторию вернулся Кругляк. Он был весь мокрый от пота, и лицо его было грязно.

Кругляк зевал, чесал голову. Ему очень хотелось спать. Вдруг спохватившись, он поднял телефонную трубку.

— Это ты, Людмилочка? — спросил он. — Да, да, я. На второй мы опоздали, а третий кончается в половине первого. Может быть, ты просто зайдешь ко мне. Совсем не поздно. Только десятый час. Жалко, что хороший вечер? Вот потому, что он хороший, ты приходи. Ну, чтобы не было душно, я открою форточку. Мало ли что, я тебе почитаю вслух химическую энциклопедию. Нет, кроме шуток. Я — с работы, задержала всякая ерунда. Значит, я тебя жду. Ну-ну, пока! Значит, жду.

Он встал, потянулся так, что скрипнул весь, как дверь, и сказал, обращаясь к портрету Менделеева:

— Честное слово, все было бы хорошо, но провожать ее домой в половине третьего ночи, когда нет денег на такси и когда в восемь часов нужно быть на фабрике, — это такое удовольствие!.. — И он махнул рукой.

В четыре часа дня в кабинете директора состоялось техническое совещание. Первым на повестке стоял вопрос: «Положение с графитом». Итеэры входили в кабинет и рассаживались на принесенные из канцелярии стулья. Они приходили через бухгалтерию и плановый отдел в своих грязных спецовках и снисходительно поглядывали на франтовски одетых экономистов и плановиков. Анохин и Левин, собравшиеся ехать на пляж, шепотом уговаривали главного механика и заведующего механической мастерской старика Бобрышева уступить им стулья возле двери, чтобы можно было незаметно уйти.

— Пересядьте на диван, вам же будет удобно, — с мольбой говорил Левин.

Но упрямый латыш, главный механик, которого прозвали Нониус, спокойно отвечал:

— Мне тут хорошо, не беспокойтесь.

А Бобрышев, делавший всегда только то, что делал главный механик, молча улыбался всем своим ярко-розовым лицом и тряс седой головой.

— Да брось их! — сердито сказал Анохин. — Ты не видишь: они думают, что едут в трамвае. — И, усаживаясь на диван, он пробормотал: — Недаром у нас каждый день по два станка становятся в ремонт.

Пришел Патрикеев. Его окружили, и он начал рассказывать, что наркомат отказал в лицензии на цейлонский графит и предложил перейти на отечественное сырье. Он хлопал по спине мастеров графитного цеха, наклоняясь то к одному, то к другому, обнимал их за плечи, заглядывал в глаза и спрашивал:

— А, милый, как вы на это смотрите?

— Видеть не могу, как он подлизывается к мастерам! — сказал Левин.

— Он их боится, как огня, — ответил Анохин.

Потом пришли Квочин и секретарь ячейки. Патрикеев подошел к ним. Они втроем сели за стол и начали разговаривать между собой.

Все собравшиеся старались расслышать, о чем говорят за столом; может быть, Патрикеев как раз в эту минуту шепчет Квочину: «Невозможно! Сегодня по его вине опять запороли сто гросс «Тип-Топа!» А Квочин зевает, согласно и равнодушно кивает головой: «Конечно, выговор в приказе!» — и секретарь добавляет: «Строгий при этом, да еще с предупреждением». Но все расслышали, как секретарь Кожин сказал:

— Хотя бы дождь пошел.

— Что ж, начнем, что ли? — спросил Квочин и, обведя глазами сидящих, кивнул главному механику и постучал пальцем.

— Кругляка еще нет, — сказал Кореньков, мастер по размолу графита.

— Тридцать человек не будут ждать одного Кругляка, — сердито сказал Патрикеев.

В это время вошел Кругляк.

— Положение с графитом, — сказал он и показал Квочину повестку технического совещания, — очень хорошее положение, а вот положение без графита, товарищ Квочин, это похуже, — и, разведя руками, он усмехнулся, и все рассмеялись.

— Кого в секретари? — спросил Квочин.

— Левина! — мрачно крикнул главный механик.

— Левина, Левина! — поддержал улыбающийся Бобрышев, и все загудели:

— Левина!

Левин подошел к столу, с ненавистью и тоской глядя на главного механика. Анохин помахал ему рукой, точно надолго прощался с ним.

Заговорил Патрикеев. Он говорил очень много и быстро, но ничего нельзя было понять из его слов. Главное — не было понятно, чего он хочет. Не то выходило, что через месяц фабрика остановится, не то он приветствовал новое постановление и предлагал завтра же переходить на советский графит, не то получалось, что вопрос должен решить Институт прикладной минералогии и что на исследовательскую работу понадобится по крайней мере шесть месяцев.

— На языке крупных специалистов это называется «гнать зайца дальше», — шепнул Левин сидевшему рядом с ним Кругляку.

— Боязнь ответственности, — точно ставя медицинский диагноз, ответил Кругляк и шепнул про себя: «Хитрая муха!»

Патрикеев вдруг замолчал, и во внезапно наступившей тишине прозвучали слова:

— Отличный хлебный квас, в буфете только и спасаюсь.

Это в углу заведующий деревообделочным цехом, толстяк Гусеев, беседовал с помощником директора по рабочему снабжению. Все оглянулись на них, Гусев вытянул шею и изобразил на лице такую напряженную внимательность, точно это не он двадцать секунд назад на глазах у всех разговаривал про хлебный квас.

Выступил заведующий графитным цехом.

— Нужно пробовать, — говорил он и, поглядывая на Патрикеева, спрашивал: — Но вот вопрос: что пробовать и как пробовать?

— Вот это я у тебя и спрашиваю, — сказал Квочин, — ты ведь заведуешь цехом, а не я.

Потом выступали мастера.

— Мы уже пробовали, — говорил толстоносый низенький Горяченко. — Пробовали еще при Карнаце, вот качество какое от этого будет получаться, — и, понизив голос, точно беседуя с приятелями в пивной, он продолжал: — Вы ведь знаете, как теперь спрашивают с нас за качество, это ужас прямо!