Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Должно быть, оттого, что большинство людей, говоря о разводах, вздыхали и сокрушенно качали головами, Екатерина Георгиевна особенно нетерпеливо глядела на медленно приближающуюся к столу очередь. И все, что происходило в ее душе, здесь, в этой маленькой комнате, уже не казалось ей сложным и таинственным, а сразу сделалось простым, ясным и необходимым.

Наконец девица с пухлым лицом записала их фамилии в книгу и, тряхнув челкой, сказала:

— Три рубля.

— Давай пополам, — предложила Екатерина Георгиевна, и каждый из них положил рублевую бумажку и полтинник мелочью.

Они вышли из загса под руку, серьезные и молчаливые. Шофер стоял подле машины.

— Пожелаю вам счастья! — сказал он.

Екатерина Георгиевна вдруг почувствовала, как сладко сжалось ее сердце, и на глазах у нее выступили слезы.

В купе мягкого вагона, кроме Ефремова, сидели три человека: один — высокий, с суровым профилем Амундсена и с детским, слабым подбородком; второй — широкоскулый молодой человек, на ремне у него болтался фотографический аппарат; третий — небритый, страдавший одышкой.

Все трое ехали по одному делу; из их разговора Ефремов понял, что высокий — режиссер кино, скуластый — оператор, а небритый — писатель, автор сценария, по которому режиссер с оператором должны были снимать картину о Донбассе.

Они тотчас же открыли чемоданы и выставили на стол большое количество бутылок пива. Часть бутылок не поместилась на столе, и скуластый оператор, которого называли Мортирыч, положил их в сетку над головой.

— Товарищ, пивка? — предложил Ефремову режиссер и, увидев, что Ефремов хочет отказаться, живо добавил: — Нет, нет! Прошу вас, пожалуйста!

— Ладно! — сказал Ефремов. — Тут у меня закуска есть, не знаю только что: жена прямо к поезду привезла.

Попутчики почему-то не ахнули, узнав, что Ефремов женат. Это его удивило и немного обидело. Писатель выпил залпом стакан и сказал:

— Пиво холодное, в вагоне холодно, за окном холод… — Он посмотрел в окно, на поле, покрытое снегом, на тонкие деревья, колеблемые от самой земли до ветвей сильным ветром, и сказал: — Вот, кажется, из того леска выбежит лисица, а за ней выедет всадник в меховой шапке, доезжачий Ивана Грозного, затрубит протяжно в рог… Все поглядели в окно.

— Да, слабо топят, черти! — сказал Мортирыч и, смеясь, добавил: — И почему вы, Андрей Петрович, не написали сценарий из сухумской жизни? Там в апреле красота.

— Недоучел климатический фактор, старик, — сказал режиссер, — но я не жалею. Железное сердце страны! Ленты именно нужно вертеть про главное — уголь, сталь, хлеб.

— Жизнь, смерть, любовь, — добавил писатель.

— Да, за жизнь людей, — согласился режиссер. — Человека интересует человек. Законный интерес. Хорошая лента должна идти в глубину: покажите настоящий характер, сумейте передать простое чувство — вот задача.

— А кто орал про конфликты, драматические узлы, сценические ситуации? — спросил писатель.

— Я — до вчерашнего дня. Сегодня ночью я все понял. Сюжет чеховской «Степи» в том, как мальчика везли в школу учиться, а он в дороге простудился и заболел насморком. А под этим сюжетом — жизнь России, философия и печаль бренного бытия. Вот так нужно работать!

— Да! Это — настоящее искусство, — сказал писатель.

— В ваших словах много правоты, — сказал Мортирыч, — вот только как мы с гостиницей устроимся: обязательно съезд какой-нибудь в Сталине.

— Съезд ударников угля, — подтвердил Ефремов.

— Ну, что ты скажешь! — проговорил Мортирыч. — Надо было бронировать из Москвы.

— А я уже отвык от всего этого, — вздохнул режиссер. — Сознаюсь: в последний раз выезжал из Москвы шесть лет тому назад.

— Ого! А я вот езжу много, — сказал писатель и, потерев руки, добавил: — Слушайте, в вагоне-то прохладно, надо будет попросить у проводника два одеяла.

Ефремов взобрался на верхний диван.

«Сколько интересного народа на свете! — думал он, глядя на красивый профиль режиссера. И парень, видно, неглупый, и наружность у него настоящая. Могла б Катя влюбиться в такого? Квартиру нужно, заводской дом, кажется, к осени достроят. Мебель нужно, трельяжи. Печально с Васильевым расставаться. Шутка сказать — Васильев! Или уговорить его переехать вместе с нами? Да, наверное, могла б влюбиться в режиссера. Интересно, что Васильев ответит на письмо? Вот ахнет! И почему отказываться от ленинградской аппаратуры? Эта колонка дает почти теоретический выход».

Вдруг он подумал, что целую неделю не увидит Екатерины Георгиевны, захотел вспомнить ее лицо, голос — и не мог.

— Ох ты! — громко, почти испуганно сказал он и приложил руку к холодному стеклу, потом к груди.

Чувство тоски охватило его, ему мучительно захотелось вернуться. Ведь отъехали не больше пятидесяти километров — может быть, соскочить на ходу? За ночь он бы мог дойти до Москвы.

Он привстал, — проводник стелил нижние постели, попутчики курили в коридоре.

Только сейчас он по-настоящему понял, что произошло. Видеть ее, видеть, говорить с нею. Он задохнулся, точно ему нечем было дышать…

Ночью он беспокойно спал, часто просыпался и глядел через стекло, залепленное мокрым снегом. Его огорчало, что поезд все шел и шел, удалялся от Москвы, шел быстро; внизу тревожно позванивали пустые бутылки.

Утром он проснулся и отдернул занавеску. Поезд стоял. Он увидел молодую, зеленую траву, украинские хаты с мраморно-белыми стенами, освещенными солнцем; босые дети бегали вдоль поезда, поднимая к окнам кувшины с молоком, покрытым толстой шоколадной коркой. Он взглянул вверх и зажмурился, — солнце весны сияло на всем огромном просторе светлого неба.

Он широко осклабился, точно заглатывая весну, тепло, свет, подтянулся к стеклу, уперся в него лбом: оно было теплым. Окна верхнего этажа станционного здания были открыты настежь: молодая женщина, склонив голову, расчесывала волосы и поглядывала на пассажиров из темной, казавшейся прохладной комнаты.

Вскоре поезд тронулся. Попутчики внизу восхищались весной и теплом; режиссер то и дело, волнуясь, говорил:

— Тракторы! тракторы! Глядите: тракторы! А вот керосиновые цистерны… грузовик… Ради бога, посмотрите: какие-то башни, а там провода уходят в поле… Что происходит в этой изумительной стране! — вкрадчиво, точно убеждая кого-то, говорил он. — Это, знаете… — Он закрыл глаза и пошевелил пальцами: — Это миллиарды, триллионы пудов тяжелой, страшной земли поднялись в воздух и сделали огромный прыжок, вместе с людьми, домами, садами прянули на пять веков вперед…

— А доезжачего и лисицы там не видно? — насмешливо глядя на писателя, спросил Ефремов.

А поезд все шел, по весенним полям, под весенним солнцем.