Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Он вышел на улицу, подошел к машине, прижавшейся к забору.

— Спите, Семенов?

— Нет, не сплю, — ответил Семенов, и его грустные глаза смотрели из темноты на Крымова по-детски обрадованные. — Тихо уж очень, страшно, и пожар прогорел, совсем темно стало… Я вам в сарае сено постелил…

— Я пойду отдохну, — сказал Крымов.

Крымов запомнил полутьму летнего рассвета, шорох, запах сена и то ли звезды на побледневшем, утреннем небе, то ли глаза молодой на побледневшем лице.

Он говорил ей о своем горе, о том, как обидела его женщина, говорил ей, чего самому себе не говорил…

А она шептала быстро, страстно; она звала его к себе. В стороне от станицы Цимлянской у нее дом и сад — там вино, и сливки, и свежая рыба, и мед, и она божилась только его любить, — всю жизнь проживет с ним, а захочет бросить, пусть бросит ее.

Она ведь сама не понимает, что случилось с ней, гуляла с мужчинами, гуляла и забывала… Приворожил он ее, что ли, — руки и ноги стынут, дышать трудно, никогда она не думала, что такое может быть.

Ее теплое дыхание шло прямо в его сердце, и он сказал ей:

— Я солдат. Не надо мне сегодня счастья.

Крымов вышел в сад. Нагибая голову, прошел под низкими ветвями яблонь.

Со двора раздался голос Семенова:

— Товарищ комиссар, наши машины едут, дивизион!

И в той радости, какой был полон его голос, он высказал, как тревожна была для него эта ночь, когда он всматривался, прислушивался к ноющему гудению «хейнкелей» и к гулу советских ночных бомбардировщиков, глядел на немое зарево пожара…

К вечеру они проезжали через переправу. Крымов сказал, облизывая губы, пересохшие от жары и пыли:

— В понтонах новые бойцы стоят, те два сапера, может, убиты уже…

Семенов не ответил, вертел баранку, а когда благополучно проскочили по мосту и отъехали от переправы, усмехнувшись, сказал:

— Ох, и казачка эта видная была, товарищ комиссар, я думал, вы на день останетесь…

Ночью, приведя дивизион в Сталинград, Крымов пошел на квартиру к командиру бригады…

— Ну как, ждали меня, наловили волжских стерлядей, ухой угостите? — спросил Крымов.

Но командир бригады, любивший шутки и поддерживавший в разговорах с комиссаром насмешливый тон, на этот раз даже не улыбнулся.

— Читайте, товарищ комиссар, — сказал он и вынул из планшета вдвое сложенный лист папиросной бумаги.

То был приказ Сталина.

Крымов читал слова, обращенные к отступающей армии. Они звали к суровой борьбе, они говорили о смертельной опасности, они гласили, что дальнейшее отступление — это гибель и, значит, нет высшего преступления в мире, чем отступление: судьба страны и народа, судьба мира решаются в эти дни.

В этих словах были не только скорбь и гнев, в них была вера в победу…

— Вот, сказано слово, — проговорил Крымов и обеими руками взял со стола приказ, передал командиру бригады. Ему показалось, что тревожно и гулко ударил набатный колокол.

Лейтенант Ковалев, командир стрелковой роты, получил письмо от своего дорожного спутника Анатолия Шапошникова.

Анатолий писал, что служит в артиллерийском дивизионе. Письмо было веселое, бодрое. Анатолий сообщал, что на учебных стрельбах его батарея заняла первое место. Дальше Анатолий писал, что ест много дынь и арбузов и раза два ездил на рыбалку с командиром дивизиона, ловил рыбу. Ковалев понял, что дивизион, в котором служит приятель, стоит в резерве и расположен где-то неподалеку от тех мест, где стоит его часть. Он тоже ездил на Волгу рыбачить и вволю ел арбузы и дыни на совхозных бахчах.

Ковалев несколько раз начинал письмо Шапошникову, но все не получалось, как надо. Его сердила последняя строчка в письме Анатолия: «Часть моя гвардейская, и, значит, привет тебе от гвардии лейтенанта Анатолия Шапошникова».

Ковалев представлял себе, как Анатолий пишет в Сталинград бабушке, красавице-тетке, двоюродному брату, двоюродной сестре и на каждом письме подписывается: «Остаюсь с горячим приветом гвардии лейтенант Шапошников». И в письме к Ковалеву не удавалось выразить своего снисходительного и насмешливого, но добродушного и покровительственного отношения к Тольке, который, не понюхав пороху, вдруг взял да и стал гвардейцем. Это обстоятельство почему-то волновало Ковалева.

Рота Ковалева входила в состав батальона, которым командовал гвардии старший лейтенант Филяшкин. Батальон этот входил в состав полка, которым командовал боевой гвардии подполковник. Полк входил в состав дивизии, которой командовал знаменитый гвардии генерал-майор. Дивизия была гвардейской, все служившие в ней люди были гвардейцами. Ковалеву казалось неправильным: человек, не видевший войны, с пересыльного пункта зачислялся в один из полков дивизии и тотчас становился гвардейцем. Ведь ветераны-фундаторы участвовали в боях за Киев летом 1941 года, когда немцы прорвались к окраине Киева — Демиевке и Голосеевскому лесу; дивизия дралась всю зиму 1941/42 года на Юго-Западном фронте, южнее Курска, вела бои в снегах, в лютые морозы. Дивизия отступала в боях к Дону, дралась, теряла свою кровь, выходила на отдых и снова дралась, завоевывала свое гвардейское звание. А тут в тылу, за здорово живешь, люди становятся гвардейцами.

Это ревнивое чувство часто испытывали друг к другу люди на войне. Такое чувство вызывается сознанием большой опытности, сознанием больших страданий, связью людей, бывших свидетелями и участниками первых часов и дней войны, ощущением того, что уж никто никогда не переживет вновь. Но на войне, как нигде, с особой силой и ясностью действует простой жизненный закон: для дела важны не прошлые заслуги, для дела неважно, многими или немногими прошлыми подвигами может гордиться человек; лишь одно важно — кто сегодня с большим умением, силой, смелостью и умом справляется с тяжелой работой войны.

Однако Ковалев считал по-иному. Ковалев был особенно строг и придирчив с новым пополнением, он не давал ни покоя, ни отдыха людям, пришедшим в дивизию из тыла. Его придирчивость стала знаменита. Он заставлял людей проделывать десятки и сотни приемов, которым научился на фронте. Но именно в этой тяжелой сложной учебе и был главный смысл происходившего в резервных и запасных частях, — тысячи тысяч людей, пришедших из тыла, толково, быстро, жадно усваивали добытый в муках и тяжких боевых трудах опыт войны.

Кого только не было в этом пополнении: и впервые взявший в руки винтовку парнишка-слесарь, и снятые с брони тыловики, и молодые колхозники, и городские парни, окончившие десятилетку, и счетные работники, и эвакуированные из западных районов Советского Союза, и добровольцы, считавшие, что нет выше звания, чем звание бойца.

Был среди пополнения, пришедшего с пересыльного пункта, сорокапятилетний колхозник с суровым лицом — Петр Семенович Вавилов.