Юрий Козлов - Наши годы

— Выяснилось, что денег на этот званый обед нет, — рассказывал Жеребьев, — пришлось занимать. Жена задержалась на работе, чтобы успеть, помчалась через весь город на такси. Стоим, ждем. Вдруг вижу летящую впереди белую Васину кепку, он ходил в странной такой кепке, вроде картуза. Я заорал: «Вася! Вася!» Не слышит, хотя услышали даже на другой стороне. Ждали час. Я обежал весь Кутузовский, как идиот, со звенящей авоськой. Вася исчез, растворился, канул. Поехали домой. Подруга в злобе. Жена устроила скандал. Вдруг в час ночи звонок: «Кхе, кхе!» — «Вася?» — «Я, старичок, кхе, кхе». — «Где ты был? Мы ждали час, я носился по всему проспекту, куда ты пропал?» — «Я видел, старичок, кхе, кхе. Я стоял в подъезде и оттуда смотрел, как ты суетишься, кхе, кхе», — и Вася повесил трубку.

— Почему он это сделал? — спросил я, чувствуя, что Жеребьев не собирается осуждать Васю, словно поведение того вполне укладывается в рамки его представлений о человеке.

— Наверное, обиделся, — засмеялся Жеребьев, — что я вот с женой, с подругой жду, бегаю, ищу его. Должен же он показать, что и он личность. Тем более если вдруг к нему такое внимание. А то — ему всё, а он ничего. Это должно быть отомщено.

После этого воспоминания убежать от Жеребьева я не мог.

— Привет, Андрей!

— Извини, что опоздал, — сказал Жеребьев. — Занимал очередь в авиакассе. Знаешь, что такое авиакасса в июне месяце?

— Мне очень жаль, — сказал я, — только я не смогу лететь. Видите ли, я женюсь.

Известие о женитьбе заинтересовало Жеребьева, однако он был несколько удивлен моим упорным нежеланием распространяться о невесте. На все вопросы я отвечал невразумительно и, должно быть, казался Жеребьеву идиотом: на ком женится, для чего, по любви ли? В самом деле, что я мог рассказать ему об Антонине? Что она бывшая моя соседка? Что она замужем? Что перепечатывала мои рукописи? Что помню ее пионеркой с косичками: коротенькая юбка, светлые волосы дергаются в такт ходьбе, каблучки стучат по ступенькам, как молоточки. Помню ее подростком: губы мстительно поджаты, глаза прищурены. Какую-то записку разорвала Антонина на мелкие клочки и швырнула в окно. Я как раз тогда читал английский роман, там был описан похожий эпизод. Девушка рвала записку от молодого человека и приговаривала: «Оскар Беллинг, Оскар Беллинг», — так того звали, а герою, проходящему мимо, чудилось: «Вы скорбели, оскорбились, скарабеи». И мне сейчас было впору бубнить подобное. Впервые я вслух произнес: «Я женюсь», отступать, следовательно, теперь было некуда. Мир потерял привычные очертания, съежился до изумления. Отныне я принадлежал не себе, а произнесенным словам. Будущее клубилось в тумане. Туда, в этот туман, я шагал семимильными шагами, надеясь, что стоит лишь развести Антонину с Борисом, объявить о нашем браке матери и Нине Михайловне — и туман рассеется, откроется волшебная страна. Возникало, правда, сомнение: «Женятся ли с такими мыслями?» Но мне было что возразить: «А на чужих женах женятся? На чужих беременных женах женятся?» Минус на минус непременно должны были дать плюс. Подобно алхимику, из неведомых компонентов я надеялся получить философский камень. Слова: «Я женюсь» были моей пентаграммой, моим магическим квадратом. Мне было отсюда не двинуться.

…В редакции желтые шкафы с отвергнутыми рукописями стояли как нелепые статуи, по ошибке освещенные солнцем. Редакция казалась более естественной в пасмурные дни, когда над столами горели настольные лампы. Искусственные желтые круги симулировали таинство работы над словом. В солнечные же дни некое противоречие ощущалось между казенной обстановкой редакции и безудержным светом за окном. Я вспоминал кристалл, который когда-то давно выращивал в стакане: прозрачный стебель, решетчатые листья, упорно цепляющиеся за живые формы. Сейчас по стеклу моего письменного стола скользили две тополиные пушинки. Бесспорно, живая жизнь проникала и сюда, но крайне редко.

Едва мы вошли, грянул звонок. Звонила секретарша, звала меня к главному редактору.

— К редактору меня, — сказал я Жеребьеву. — Зачем?

— Иди, она сделает тебя своим заместителем, — усмехнулся тот.

Главным редактором нашего издания была женщина, и все мужчины, следовательно, испытывали некоторый комплекс неполноценности, который усугублялся тем, что характер у Главной был мужской. Она не придавала значения сплетням, держала собственное слово, имела на все твердую точку зрения, поколебать которую было почти невозможно. Ей было за семьдесят. Она редактировала журнал, сочиняла пьесы на современную тематику, которые по инерции шли в театрах, принимала участие в судьбах внуков и правнуков. Основные ее литературные удачи были в прошлом, в годы, не отличавшиеся расцветом литературы, так что само понятие «удача», механически перенесенное из той эпохи в нынешнюю, не сохраняло своего первоначального значения. На редколлегиях, летучках, собраниях и обсуждениях она сидела выпрямив спину, затянутая в синий костюм, седые волосы на затылке затянуты в жидкий пучок — сама строгость, сама правильность, сама затянутость. Непонятно было, что она думает, эмоции как бы отсутствовали на ее остром, худом лице, серые глаза всегда оставались бесстрастными. В ней причудливо уживались три человека. Первый — оттуда, из недавнего прошлого. Синий костюм, строгость, затянутость, священное отношение к последней газетной передовице. Внезапный стылый взгляд — как приговор, почти компьютерная скорость в оценке чужих высказываний, мгновенный их расклад в соответствии с требованиями текущего дня. Второй человек — сегодняшнего дня. Она терпела, когда с ней не соглашались. Ориентировала редакцию на так называемые «острые» материалы, отражавшие гримасы времени, и вместе с тем великолепно чувствовала конъюнктурный момент, лучше всех в редакции знала: какой именно, какого пафоса, на какую тему материал необходим сегодня. Тут она как бы на день-другой опережала официальное время. Подобная работа требовала определенного профессионализма и — неизбежного в данном случае — демократизма с подчиненными, ибо работать в одиночку на этом фронте трудно. Внимательно относилась Главная и к молодым дарованиям, судила их произведения не с точки зрения столь милой ее сердцу беспощадной простоты, а способностей автора. Однако был и третий, как мне казалось, самый интересный человек, знающий о жизни что-то такое, что уравнивало не только двух предыдущих полуантагонистов, но и все на свете на неких весах, где на одной чаше — скромный срок отмеренного человеку бытия, на другой — безграничная, как Вселенная, пустота небытия. Добро и зло уравнивалось на этих весах, точнее, жизненный опыт Главной, тернии, сквозь которые она продралась, виденное и совершённое не только уравняли в ее понимании добро и зло, но как бы начисто отмели смехотворные эти идеалистические категории в оценке дел и событий, коим она была свидетельницей и участницей. Несправедливость, например, не вызывала в Главной огненного протеста. На словах она безусловно была за справедливость, но глаза при этом безмолвствовали. «Пройдет и это», — чуть слышно однажды произнесла она на летучке. Я сидел рядом, потому расслышал. То было отношение к жизни, сообщающее противоречивой личности Главной странный масштаб. Она возвышалась, как утес, как выломившийся из истории монолит власти и времени. Конечно, когда-то в щепки разбивались об этот утес лодки, но и одинокие обессилевшие пловцы, случалось, хватались за его выступы, спасались от гибели.