Юрий Козлов - Наши годы

— Как же это вы меня нашли? Кто подсказал?

— В редакции. А здесь шофер довез.

— Он всегда сюда возит журналистов, от него не спрячешься, — рыбак замолк, безучастно глядя вдаль.

Вопросы мои, как и следовало ожидать, никакого энтузиазма у него не вызвали. Он и в жизни-то был молчаливым парнем, а тут какие-то вопросы. Я чувствовал, как крепнет в нем внутреннее сопротивление. Не так уж часто встречаются люди, охотно отвечающие на вопросы. Мне встретился человек, вообще не очень охотно разговаривающий, то есть вдвойне повезло.

Неожиданно подумалось: хорошими журналистами могли бы, наверное, быть священники — к ним, по крайней мере, добровольно ходили на исповедь.

У нас же все обещало быть так: я спрашиваю рыбака, примерно зная, что он ответит. Рыбак, отвечая, примерно знает, что мне хочется услышать. Так были расставлены фигуры еще до начала беседы, и я потратил много времени, стараясь спутать их, дойти до нормальных ответов.

— Двадцать центнеров кильки, — начинал было рыбак.

— Не надо про центнеры, — останавливал я, — не могу представить себе двадцать центнеров кильки. Вроде как горка, а какая? Как лодка? Как сарай?

— Переходящее знамя, — говорил рыбак.

— Потом про знамя.

Постепенно добрались в разговоре до баркаса, который дал течь и чуть было прошлой осенью не затонул. Борта тогда трещали, капитан Эрих Томинкас как бешеный носился по палубе, по резиновым плащам барабанил дождь, тьма была как в преисподней. Потом ветер стих, днище вроде заделали. Решили для смеха потралить, все равно шли к дому, а рыбы на этих глубинах отродясь не водилось. А на этот раз вдруг завелась. Трал за тралом — и все полные. Тут опять ветер, волна, опять днище потекло. Вот комедия: рыба прет, а баркас тонет. Все валятся с ног от усталости. Топчан в рубке — единственное место, где можно поспать. Часок поспишь, уже будят: иди на палубу. Чудом каким-то до берега дотянули, не верит никто, что взяли столько рыбы. Где ловили? Там-то. Не может быть!

Рыбак закурил еще одну сигарету. У меня рука замерзла писать. Буквы ложились на бумагу, как скрюченные. Как потом прочитаешь?

— Что вообще сейчас волнует? — спросил я.

Мы словно поменялись ролями.

— Мало рыбы осталось в Балтийском море, — охотно ответил рыбак. — Что будут наши дети ловить? Чем будут питаться? Не знаю. Море грязное, нефть везде. Что мы после себя оставляем?

— А как быть?

— Для начала меньше рыбы ловить, — ответил рыбак. — Дрянь всякую в воду не сбрасывать, нефть не сливать. А дальше смотреть.

— Чего смотреть?

— Объявить по всему миру, — сказал рыбак, — что, значит, надо потерпеть с рыбой. Если не прекратим ловить, она кончится.

— Стало быть, — сказал я, — рыбу не есть?

— Да, лучше уж пока не есть.

— Кто же на это пойдет? Кто добровольно согласится рыбу не есть?

— Добровольно не согласится, дети его будут недобровольно не есть.

Я молчал.

— О чем тогда говорим? — горько усмехнулся рыбак. — Чистая вода, умеренный лов. Если это невозможно: не выгребать рыбу, не сливать в море нефть, не сводить леса на корню…

— К тому и говорим, — сказал я. — Еще лет пятьдесят поговорим, а там, глядишь…

— А там все! — мрачно подвел итог рыбак. — Нечего там глядеть.

Я хотел сказать, что верю: человечество сделает разумный выбор, но промолчал. То, что я вкладывал в это понятие, почему-то всегда оказывалось вялым, пассивным, не способным за себя постоять. Когда-то надеялись на божье провидение, сейчас атеизм. Разумный выбор. Так почему он никак не восторжествует? И вообще — дано ли ему торжествовать? Вдруг он как утешение в бессилии?

Мне нравился этот рыбак. Мне всегда нравились люди, не только делающие дело, но и думающие о деле. Мне хотелось поговорить с ним о многом, но я не был уверен, что сам нравлюсь рыбаку, поэтому старался не напирать.

Короткий зимний день тускнел. Повалил хлопьями снег. Шофер еще час назад заявил, что его время истекло, и уехал. Рыбак позвал меня в гости: попить чайку, согреться. Он жил недалеко, в красивом каменном доме с пристройкой.

— Ну вот, — сказал я. — Как же рыбу не ловить? Рыбу не ловить — значит и дома такого не иметь.

— Я часто об этом думаю, — хмуро ответил рыбак, — и не вижу выхода. Я устал об этом думать. Стремление лучше жить — это ведь человеческое, да? И понимание, что это «лучше» основывается на разрушении, разграблении: земли, моря, природы, — это тоже человеческое, да? Так почему «лучше жить» сильнее? Сейчас, сегодня. О том, как бы лучше жить, все время думаешь. О том, что гибнет планета, — только иногда и так, что вроде тебя это не касается.

Мы сидели в уютной комнате на длинном диване. Жена рыбака звенела на кухне чашками. Окна в доме были круглые, как иллюминаторы. Я листал семейный альбом, выискивая фотографию для журнала.

— А почему, — спросил, — вокруг колхозы как колхозы, а у вас вдруг миллионер? Что, специально чтобы делегации возить или действительно был какой-то толчок, почему вдруг так разбогатели?

— Раньше просто таскали рыбу, — объяснил рыбак, — а что такое рыба? Сырье. Килограмм свежей кильки, салаки стоит дешево. Своевременно не вывезешь — протухнет, вообще, выходит, ловили зря. Пока ловили да куда-то сырую отправляли, бедные были. А консервы — конечный продукт. Умно было то, что стали ловить и обрабатывать, то есть давать конечный продукт. Ухватили два конца экономических ножниц: сырье и готовый продукт. Это: рентабельность, полная занятость, прибыль, миллионы, строительство. Короче говоря, стали хозяевами своей рыбы.

…Обратно я возвращался в желтом промерзшем автобусе. Мысли неслись к Таллину, к гостинице, где я оставил спящую Антонину. Неожиданно я подумал, что формула рыбака «сырье — готовый продукт» — универсальна, вполне применима и к пишущему человеку. Грош цена сырью, грош цена всему: метаниям, замыслам, блистательным откровениям — пока все это не обретет единственно возможной, завершенной формы на бумаге. С каким-то тихим отчаяньем я подумал, что в глубине души уже считаю себя писателем, — хотя почему, собственно, я так решил? — а сделано-то, что сделано? Несколько рассказов. Когда-то я не знал, о чем писать, выдумывал пауков-сенокосцев, приносящих надежду, нынче же как под водопадом стою: все интересно, все достойно. Но как ухватить эти ножницы: сырье и готовый продукт? Или мне вообще не дано их ухватить? Или мой удел всю жизнь барахтаться, вязнуть в сырье, как в болоте? Ответа не было. Вернее, был: работа. Но до работы ли, когда рядом Антонина, жена Бориса, в перспективе объяснения с Борисом, с Ниной Михайловной, с матерью, с кем еще? Когда домой возврата нет. И нет уверенности, что те крохи, которые ты сотворил, не пыль, не графомания.

…Мы долго не могли с Антониной заснуть прошлой ночью. Тема разумного выбора оказалась поистине неисчерпаемой.