Виктор Курочкин - Заколоченный дом

Ульяна буквально прилипла к Петру и смелела с каждым днем. Она не только не скрывала своего отношения к Петру, но, наоборот, при всех откровенно тянулась к нему. В Лукашах твердо решили, что Улька женит на себе председателя.

«Надо кончать с этим, — думал Петр, — объясниться с ней раз и навсегда».

Свернув на тропинку, он спустился в низинный луг и поехал по его обочине. Луг был узкий, но длинный, поросший осокой. Справа километра на три протянулось болото. Над болотом нависал туман, на глазах превращая его в огромное озеро. Стало холодно. И чтобы согреться, Петр поехал быстрее.

Около Лукашей, на потравленном клеверище пасся табун лошадей. Слышался глухой стук копыт и задорное ржание стригунков. Как только Петр поравнялся с табуном, его окликнули. Он остановился, слез, околотил кепкой серые от пыли штаны. Подошел Овсов.

— Из района, Петр Фаддеич? — спросил он. — Поздновато.

— Это еще что. Другой раз к двум часам едва доберешься.

Василий Ильич вынул из кармана часы, щелкнул крышкой.

— Четверть девятого.

— Да ну? — удивился Петр. — Вот не думал.

Наступило молчание. Петр, закуривая, поглядывал на Овсова.

— Ну как, привыкаешь, Василий Ильич?

— Ничего. Надо же что-то делать.

— Да, конечно.

Петр не знал, о чем с ним говорить, а Овсов, как ему показалось, хотел что-то сказать, но замялся.

— Ну, Василий Ильич, будь здоров.

Овсов, подавая руку, несмело проговорил:

— У меня просьбишка. Видишь ли, я хотел заявление-то взять у вас.

Петр промолчал и тронул на руле звонок. Тот динькнул тонко и неприятно, и звук его сразу увяз в тумане.

— Так я возьму, а? Завтра забегу к вам.

Петр медленно поехал.

— Так как же, Петр Фаддеич, с заявлением? — крикнул ему вслед Овсов.

Петр, не отвечая, рывком крутнул педаль и скрылся за кустами.

Не доезжая Лукашей, он свернул в прогон и поехал к шохе проверить охрану зерна. Уже совсем стемнело. За лесом расползались кроваво-красные отсветы луны. Шоха — крыша на столбах — находилась на так называемых ближних полосах.

Петр позвал сторожа. Никто не ответил. Обходя кучу снопов, он споткнулся.

— В лоб хочешь, чтоб закатил? — спросил сиплый голос.

Снопы развалились, и, натягивая на глаза кепку, поднялся Журка. Петр усмехнулся, прислонил велосипед к снопу, сел и стал закуривать. Арсений тоже потянулся к портсигару. Молча закурили, молча накурились и молча заплевали окурки.

— Чего это тебе, председатель, не спится? — зевая, спросил Журка. — Все думаешь, как колхоз поднять?

— Думаю, Арсений, думаю.

— Шел бы домой да думал.

— Что это ты меня гонишь? — удивился Петр.

— Мне-то что, сиди. — Журка запахнул ватник и привалился к снопам, подобрав под себя ноги.

Петр прислушался. Кто-то ходил около шохи. Зашаркали резиновые галоши, и женский голос окликнул Журку. Петр узнал голос Ульяны… Она подошла и удивленно протянула:

— Да вас тут двое. Кто это?

Петр отвернулся. Ульяна приблизилась к нему, ахнула и, пятясь, прошептала:

— Петр Фаддеич…

Встреча была неожиданной. Петр растерялся, пробормотал что-то непонятное и быстро вышел из-под навеса.

— Петр Фаддеич! — позвала Ульяна.

Он пошел быстрее, но она догнала…

— Петр Фаддеич, — задыхаясь говорила Ульяна и, стараясь попасть в ногу, шла рядом. — Вы подумали, что я к нему пришла? Я только попросила его покараулить, пока домой бегала… Почему вы не верите мне? — Ульяна схватила председателя за рукав и заплакала: — Петр Фадде-е-е-ич…

В ту же минуту за их спинами неестественно высоким голосом запел Журка:

И на юбке кружева, и под юбкой кружева,-

Неужели я не буду председателя жена?..

Они посторонились. В накинутом на плечи ватнике мимо прошел Журка, стуча каблуками.

Над лесами тяжело поднималась луна. Ее розовато-мутный свет разбавил темноту. Длинная крыша шохи теперь, казалось, повисла над землей. Пепельно-серую дорогу пересекли две тени.

Ульяна потянула Петра к обочине и села, туго обтянув колени подолом. Петр опустился рядом. Ульяна подбородком ткнулась ему в грудь и засмеялась. Потом подняла лицо и вся потянулась к нему. Но поцелуй получился торопливый и соленый. Ульяна что-то зашептала… Петру стало приятно, и в то же время шевельнулась мысль: «Не надо бы всего этого».

— Ульяна…

— Да, да! — отвечала Ульяна.

— Как же будем мы с тобою жить?

— Будем, будем…

— Плохо мы живем. Так нельзя жить.

— Можно. Мы уже привыкли.

— «Мы уже привыкли», — повторил Петр и машинально погладил ее щеку. — Ты сказала — привыкли так жить?

— Да, — Ульяна недоуменно посмотрела на Петра. — Что с тобой?

— А я не могу так жить, — Петр отстранил Ульяну и встал. Ее руки скользнули по его пиджаку, ухватились за карманы…

— Вот ты как… — прошипела она.

Петр отвел ее руки и пошел.

«Привыкли, привыкли», — стучало в голове. Через минуту до него донесся тоскливый крик Ульяны:

…Около мостка через Холхольню Петр встретил Журку. Журка помог ему протащить велосипед по бревнам. Потом они вдвоем вели за руль машину и ни о чем не говорили.

У дома Петра Журка сказал сиплым басом:

— Петр Фаддеич, надо заранее дров заготовить для завода, чтоб высохли. Максим говорил — для обжига нужна высокая температура…

В горле у Арсения, видимо, першило, и он с трудом сдерживал себя, чтобы не раскашляться…

Ночь. Она смешала поля с лесом, деревню с садами. Лукаши — десятка два желтых огоньков, лай собак, звонкие вскрики гармошки и озорная песня Арсения Журки:

Стреноженные кони глухо бьют копытами, жеребята трутся около маток. За ними гляди да гляди. Не успеешь моргнуть, как пустятся в горох, задрав хвосты. Василий Ильич выгонит их и опять привалится к стогу, подоткнув под бока сенца. Лежит и думает, думает об одном и том же… Со своими думами он свыкся, вызубрил их, как таблицу умножения.

Ночь с каждым часом свежеет. Василий Ильич с головой зарывается в стог. Слежавшееся сено полно тепла и запахов луговых трав.

Так проходит ночь за ночью, спокойно и однообразно. И казалось порой, что наконец Овсов обрел то, что искал: ночью он пас коней, а днем копался в своем огороде.

Но это только казалось. Тихий уголок — мечта Василия Ильича — задвигался невидимой прочной стеной. Василий Ильич получил участок земли, но не ощутил радости. Наоборот, вместо радости вначале появилась тревога, а потом ее сменило полное равнодушие. Весной он торопился обработать огород и боялся, что опоздает. Но прошел месяц-другой, и Василий Ильич охладел к нему.