Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— У меня есть один верный и надежный друг — моя работа, — ответил он веско.

— Я про людей, — Марина глядела на него с вызовом, что-то беспощадное светилось в ее глазах, словно испытывала удовольствие оттого, что загнала его в угол.

Он мог бы ей ответить: работа — это и есть люди, но дочь домогалась другого, ей надо было в чем-то его уличить.

— Допустим, у меня нет друзей, — сказал он Марине, не любя ее в эту минуту, — и что из этого следует?

— Ничего, — ответила та, — я просто спросила: почему их нет?

Федор Прокопьевич взорвался: этого еще не хватало! Марина будет ревизовать его жизнь, прикладывать к ней свои детские мерки.

— Я уже надружился, — закричал он, — надружился на всю свою оставшуюся жизнь! Мы с твоей мамой только и умели в молодости, что дружить. Столько времени разбазарено, столько не сделано, столько планов погибло из-за этих дружб!

— Ты серьезно? — Марина глядела на него с опаской. — Папа, неужели ты такой несчастный?

— Я счастливый, — бушевал он, — я не гроблю время в застольях, в пустопорожних разговорах, мне каждый человек — если он человек, а не дерьмо — друг.

Марину не испугал его крик.

— Разошелся, орешь, если бы чувствовал свою правоту, не орал бы.

— Хватит! — Он остановился, поставил точку. — С тобой этот вопрос больше обсуждать не намерен.

Марина умолкла, пошла к двери и на ходу из-за плеча послала ему сожалеющую улыбку. И эта улыбка привела его в такое бешенство, что пришлось идти на кухню, пить валокордин, чтобы унять сердце.

Он знал, слышал когда-то, что никто не может больней обидеть, чем собственные дети, но столкнулся с этим впервые. Выставила глаза и обличает: где твои друзья, почему их нет? А по какому праву вопросы? На классном собрании сообщили: дружба превыше всего? Или наступил тот возраст, когда родители кажутся старыми недотепами, надо их немножко просветить, повоспитывать? Но чем дольше он раскачивал в себе обиду, тем больше возникало ответов на Маринин вопрос. «Я вообще не понимаю этого слова — «друзья». Есть соратники, есть товарищи, есть любовь, а друзья — это фикция, это групповая форма общения у молодости, когда сил в избытке и время еще не имеет цены». «А дружба двоих, когда поверяют друг другу сердечные тайны?» — «Видишь ли, Марина, для этого надо иметь тайны». — «Тогда вспомни, как дружили великие люди». — «Маркс и Энгельс были соратниками, и с этого меня никто не собьет. Герцен и Огарев? Да, были Воробьевы горы и молодая дружба, потом было соратничество. Марина, ты уже большая девочка, читай не только рекомендованную школьным планом литературу…»

Кто бы мог подумать, что недобрый вопрос дочери так его растревожит. Федор Прокопьевич несколько дней не мог успокоиться. «Знаю я этих друзей: вы — к нам, мы — к вам. Еда на столе, бутылки: друзья — дальше некуда, я тебя уважаю, ты меня уважаешь». Помнит он эти дружеские застолья, когда Вика, замученная плитой, уборкой, хозяйственными волнениями, сидела за столом с жалким лицом, а он умирал от скуки: во имя чего все это? Во имя того, что один пьяный «друг» сделает открытие: «Федор, ты человек!» А другой не забудет и Вику: «Давайте выпьем за хозяйку!»

«Но нельзя же без друзей», — говорила ему жена, когда Федор Прокопьевич утром на больную голову обещал ей, что положит конец этому людоедству. «Можно без друзей, — отвечал он, — даже нужно! Я не хочу вот так тратить деньги, разрушать свое здоровье, не хочу, чтобы ты за один день старилась на десять лет». Но головная боль проходила, а «друзья» оставались. И опять он сидел за столом, теперь уже в гостях, содрогаясь от мысли, что через неделю надо «отвечать» не менее обильными яствами и звоном бокалов в своем доме.

Кончилась эта гостевая полоса самым неприличным образом: приезжий родственник хозяина дома, в котором они были, пристал к Федору Прокопьевичу. «А ты ведь, дядя, пьешь по-хитрому, не допиваешь». Федор Прокопьевич хоть и не допивал, но не был трезв, обиделся и ответил, что такого племянника знать не знает, и посоветовал называть «дядей» кого-нибудь другого. Но родственник хозяина после этих слов не отвязался; прицелившись рюмкой к воротнику Федора Прокопьевича, он со словами: «Но мы все равно эту рюмку в тебя отправим», — вылил ему водку за шиворот. Вика потом говорила, что дрались они оба, как два нанайца, обхватили друг друга руками и качались из стороны в сторону. Но это все-таки была настоящая драка, невозможное дело среди интеллигентных людей, и на какое-то время Полуяновых вычеркнули из списков «друзей». Когда же простили, Федор Прокопьевич устоял: «Спасибо, но мне нельзя. Вы же знаете, что произошло у Крымовых». Он готов был не расставаться с репутацией дебошира, только бы его оставили в покое. И держался стойко, хотя Вику время от времени обуревали сомнения: «Федя, ну что мы все одни да одни?» Он отвечал ей весело: «Понимаю, но что поделаешь, если у тебя муж бытовой хулиган».

«Если бы чувствовал свою правоту, не орал бы», — сказала дочь. Но в том-то и дело, что не чувствовал. Дня через два, вволю наговорившись мысленно с дочерью о друзьях и дружбе, Федор Прокопьевич пришел к выводу, что всю свою жизнь хотел иметь друга настоящего: не сверстника, а постарше, умного, доброго. В детстве, когда жил в детском доме, ему однажды подумалось, что где-то у него должен быть дед. И все лучшее, что было в людях, он стал связывать с этим неизвестным ему стариком. В этих мечтах дед был строгим, справедливым, скупым на ласку, но все-таки иногда сажал к себе на колени Федю и прижимал его к своей пушистой седой бороде. От него пахло махоркой и березовым листом, тем самым запахом, который шел от мужчин на кордоне, когда они собирались в кружок после бани. Федя никогда не лез к деду со своими бедами, ему хотелось только радовать старого друга, и он беззастенчиво хвастался отметками, повторял ему слова, сказанные взрослыми, вроде: «Полуянову тоже ботинки выдали в январе, а он их не покривлял, не посбивал, потому что Полуянов, в отличие от вас, понимает, что ботинки не бесплатные, они государству стоили денег». Дед иногда давал советы: «Когда вырастешь, всех их отблагодари. Приглядись сейчас, кому из твоих воспитателей чего надо, а когда вырастешь, станешь зарплату получать, то нужное им и купишь». И Федор приглядывался. Больше всего он был благодарен директору, который все лето занимался с ним, помог перескочить второй и третий классы. Но Федя не мог придумать, чем ему в будущем одарить его, потому что у директора, как казалось мальчику, все было.

С дедом он расстался в шестом классе. То ли исчезла потребность в старшем друге, то ли застеснялся сам перед собой — большой уже, нечего сочинять сказки. Даже Вике никогда не рассказывал, что был в его детстве такой вот дед. Потом, уже взрослым, изредка вспоминал его, и слезы появлялись на глазах: это же каким надо было быть одиноким ребенком, чтобы изобрести такое?