Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— …Зато в столице бы жила. В метро разъезжала. А знаешь, какая у него квартира? С цветным телевизором.

«Что смешного в квартире с цветным телевизором?» — подумал Серафим Петрович.

— На его сто двадцать не очень-то у телевизора насидишься. На ремонт этого цветного не хватит.

И вдруг он понял! Это о нем, это у него пенсия сто двадцать. Одну из его соседок по столу — он не мог по голосам определить какую — «сватали» за него.

— Он старичок аккуратный. Спит в отдельной комнате. Ты ему утром кофейку и палочку в руки. Иди, мой ненаглядный, походи, подыши…

— Палочку ему не надо. Ему жена вместо палочки будет. «Ах, Тосечка, радость моя, как мы хорошо по жизни шагаем»…

И вдруг серьезный, грубоватый голос, видимо, Тосечки:

— Нет. Не хочу. Не надо.

Пошлость какая. И наглость. Выйти бы сейчас к ним: «Дуры стоеросовые! О внуках своих вспомнили бы, постыдились их, если ум весь в химзавивку ушел». Он и так мог сказать, но не сказал, только с горечью подумал: «Что же это такое?» Но только к вечеру нашел ответ. Не злость, не пошлость вырвались из этих женщин. Это их устами заговорили ушедшие века: «Старость, знай свое место, не мельтеши под ногами, не рядись в молодые одежки — никого не обманешь». Конечно, будь они более образованны, получи иное воспитание, разговор на эту тему прозвучал бы по форме иначе, но суть осталась бы той же: ты уже отжила свое, старость, посторонись.

Никто не учит людей жестокости. Пережитки прошлого не те, что подцеплены в детстве или в молодости, они более древнего происхождения, они в крови.

Серафим Петрович полночи не спал, мысленно произнося речи перед женщинами, чьими устами вещала черствость их предков. Он говорил им: «Несчастные! Вы же плюете в собственный колодец. Вам ведь тоже при удаче предстоит быть старыми». Он говорил: «Кумушки! А ведь и вы в глазах двадцатилетних такие же старые, как я в ваших. Так не лучше ли на себя оборотиться?» Но все это было слабым утешением его разгневанному сердцу.

Наутро он пришел в столовую без оглядки на время, без опасения, что застанет их за столом. Он желал их видеть. Знал уже, чем они вооружены и с чем воюют, и не боялся их.

За столом молчание стало напряженным. Словно кто-то оповестил женщин, что он приготовился к бою. Официантка, убирая посуду перед тем, как подать чай, обвела их вопросительным взглядом: что тут у вас случилось? Неужели эти бабы обидели такого вежливого старого человека? И, не выдержав молчания, спросила:

— Что это у вас так тихо?

Серафим Петрович откликнулся:

— Задумались.

Официантка подняла брови: скажи, пожалуйста, «задумались», чего-нибудь да придумают, и направилась к другому столу. А женщина, что сидела напротив Серафима Петровича, самая старшая из них, с красивой сединой в черных волосах, поглядела на Серафима Петровича, и в глазах ее мелькнул испуг. Зато другая, худощавая, кудрявая, с алмазами в сережках, вся преисполнилась любопытством. Третья же, которую Серафим Петрович про себя окрестил «диетсестрой», белолицая, покойная, словно отсутствовала. Пила чай, прижав большим пальцем ложечку к стенке стакана, и плавала в своих думах.

Он решил прервать молчание.

— Давайте познакомимся, — сказал, глядя на «диетсестру». Ему почему-то легче было обращаться к ней. — Если не возражаете, мы могли бы пройти к морю. Я знаю место, куда не добирается ветер. Там есть скамейка.

Всю жизнь он то и дело совершал подобные поступки. Протягивал руку людям, которым был не нужен. Может быть, он родился вовсе не ученым, не мукомолом, а воспитателем? А может быть, это одиночество, которое он не признавал, толкало его на такие поступки?

— Почему у моря? Можно и здесь познакомиться, — ответила «диетсестра».

Серафим Петрович поглядел по сторонам. Огромный обеденный зал был уже пуст. Официантки укатили свои тележки с посудой, безбрежные ряды столов сияли белыми скатертями.

— Можно, конечно, и здесь, какая разница.

— Только вы сразу скажите, кто вы такой? — сказала кудрявая, поглядывая на подруг и приглашая их включиться в интересную игру.

— Я пенсионер, — ответил Серафим Петрович. — Когда человек долго живет — это становится чуть ли не его новой профессией. А раньше был директором хлебозавода. Во время войны. Потом пошел по научной стезе, защитил диссертацию, был руководителем отдела исследовательского института.

Он не пощадил их: сказал, что случайно подслушал разговор, когда они его «женили», и таким образом узнал, что есть у него цветной телевизор и пенсия в сто двадцать рублей. Узнал также имя своей «невесты» — Тосечка. Нет, он не обижен, хотя мог бы обидеться. Его давно уже донимает вопрос: почему более молодой возраст жесток к старшему? Чем он, благожелательный человек, не угодил им?

Женщины слушали его внимательно, даже кудрявая больше не ждала веселья, морщила лоб, стараясь понять, куда клонит старик, не обернется ли все это неприятностью?

— Совсем не думали вас обижать, — сказала та, что была постарше других, — не за что и не такие мы. Язык болтает. Делать тут нечего.

— Шутили мы, — пояснила кудрявая, — а получилось, что вы подслушали. Если брать с двух сторон, то и мы, и вы одинаково виноваты: подслушивать некрасиво.

Он согласился с ней. «Диетсестра» — он уже догадался, что это и есть его «невеста» Тосечка — тоже сказала свое слово:

— Если бы вы были молодым, то не обиделись бы. Посмеялись бы и забыли. Но поскольку вы в возрасте, то, конечно, стало обидно.

— Мне непонятно, — не согласился с ней Серафим Петрович, — мне давно непонятно, почему старость должна оправдываться, объясняться, отстаивать себя?

— За каждую старость не говорите, — сказала Тосечка, — есть такая старость, что и слова доброго не стоит. Вот у меня свекор — семьдесят два года, а злой и бесполезный, как комар, только бы укусить.

— А у нас в соседях был такой старик, — сказала кудрявая, — так тот тоже всех ненавидел. За что? А за то, что раньше молодых помрет. И всех пугал: «Все помрем. Нас не будет, а птицы все так же будут распевать и цветы расцветать». Такого страху нагонит, что хоть ложись и помирай раньше срока, чтобы обо всем этом не думать.

И тут женщина, сидевшая напротив него, произнесла:

— Птицы и цветы тоже не бессмертны. Нас не будет, и их не будет. После нас уже будут другие цветы и другие птицы.

Покинули столовую, пошли к морю. Постояли на е г о площадке. Серафим Петрович объяснил женщинам, почему ветер обходит это место стороной. Потом отправились в парк, где вечнозеленые деревья напоминали о лете.

Женщину, что сказала о других после нас цветах и птицах, звали Капитолиной Сергеевной. Серафима Петровича обрадовало имя — Капитолина. У «диетсестры» не могло быть такого имени. Не объяснить почему, но не могло. Капитолина Сергеевна рассказывала о себе. Полгода назад вышла на пенсию. Двое детей. Сын и дочь. Растила их одна. Муж пил. Еще когда дети были маленькими, завербовался на Север, бросил семью. Алименты от него приходили раз или два в год. «Как сюрприз, и всегда в такой день, когда ни копейки в доме. Хоть за это спасибо».