Ольга Кожухова - Луноцвет

Тридцать три мандарина, какая малость в истории человечества!

Среди военных писателей у меня нет симпатий и антипатий. Я читаю с одинаковым удовольствием и прославленных военных прозаиков и не известных никому, потому что даже в среднем, не очень-то мастерски написанном произведении обязательно присутствует судьба самого писателя, судьба человека, личный опыт которого мне важен и дорог, как опыт солдатский.

В этом смысле весьма поучительны книги наших военных предшественников. Так, только теперь я сделала для себя целый ряд читательских открытий, получившихся, вероятно, в результате бессистемного чтения, например, впервые открыв для себя Дениса Давыдова, не поэта Давыдова, как прежде, в юности, а прозаика. Также нечаянно натолкнулась на Бестужева-Марлинского, написавшего ранее Льва Толстого о тех же событиях, которые мы потом прочитаем в «Набеге», в «Рубке леса», в «Хаджи-Мурате», узнала и многих других.

У военных писателей прошлого можно и нужно учиться не только личному мужеству, приведшему их, как солдат, в самое пекло сражений, но главным образом точности наблюдения за полем боя, поразительной, соответственной точности выражений, глубине обобщений. В самом деле, смотрите, как, например, Бестужев-Марлинский пишет о нечувствительности солдата к смерти на поле боя. Он не разгадывает этой загадки — да и кто ее разгадает? — он только ставит вопрос, но посмотрите, как он ставит его:

«Скажите: отчего, — пишет автор, — на поле битвы, даже после битвы, когда уже сердце начинает простывать от запальчивости, от негодования, от мести; когда миновала опасность и внимание не занято службою, отчего, спрашиваю, видя растерзанные чугуном и железом трупы, в крови, в пыли, обнаженные, разбросанные по земле, слыша стон безнадежно раненных и хрипение умирающих — душа воина не содрогается? Смерть кругом его, смерть везде, кроме его мыслей. Самый трус не даст вам отчета, чего он боится в деле, чего ужасается после? Его страшит сабля, пуля — он хотел бы избежать раны, спасти жизнь, — но никогда ясная мысль о смерти не представляется его уму, крутящемуся в вихре разных ощущений. Ему некогда думать от робости, от стыда; отважному от горячности, от жажды отличия, от занятий по должности; каждый так занят делом или любопытством, нетерпением или боязнию, что прежде чем успеет рассудить, он уже увлечен в натиск или в отступление, и нередко ранен или убит, не имея свободного мгновения и вспомнить о смерти… После сражения удовольствие видеть себя невредимым, радость встречи с друзьями, высокое чувство победы, и, наконец, усталость телесная заграждает душу от мысли о кончине, хотя все чувства поражены ее жертвами. Привычка довершает беспечность».

Если бы я читала эти книги раньше, наверное, от многих ошибок избавилась бы сразу, и тот путь, по которому я прошла, был бы намного короче и протореннее, то есть я не изобретала бы годами в одиночку деревянный велосипед. Однако нас в годы юности наставляли учиться по образцам недостижимым в своем совершенстве — у Толстого, у Достоевского, у Тургенева, у Чехова, у Бунина… Лично для меня метод Толстого, с его беспощадным анализом и самоанализом, неприменим не по той причине, что я его плохо «учила», а потому, что этот орешек мне не по зубам. Человек должен ставить перед собой, ну хотя бы в начале пути, вполне достижимые цели. И уж только потом, не раз и не два оглянувшись, замахиваться и посягать…

Мне думается, и Толстой добывал свой «философский камень» не из разреженного воздуха высот. Писательская мысль, состукиваясь с другой писательской мыслью, порой дает ярчайшие вспышки, освещая доселе невидимое. Важно, как, с какой силой «состукнутся», а не с кем.

Кстати, Толстой и сам не скрывал своей духовной «состыковки» с Руссо, со Стендалем, с Денисом Давыдовым, Бестужевым-Марлинским, с Данилевским и многими другими, куда мельче и мельче, — и все это было не бесплодно для гения.

Бывает, что почта приносит и не очень-то сладкие письма.

Прочитаешь такое письмо — и потом всю ночь напролет будешь думать: чем помочь человеку? Да уж чем же поможешь? Единственно — словом.

Вот уже многие годы меня связывает хорошая сердечная дружба с Н. И. Москвиным.

Всю жизнь человек прожил на виду, на ветру, был партизаном на Смоленщине, секретарем райкома партии, секретарем обкома. Написал несколько книжек о пережитом. Человек, тонко чувствующий, глубоко думающий.

И поделился он со мною мыслью о радости времени.

Да, оказывается, существует такая категория бытия на земле: радость времени, в котором человек живет, существует, работает.

Не буду письмо пересказывать, приведу его полностью. Ну, может быть, с некоторыми купюрами, там, где речь касается лично меня. А так все, что относится к делу, приведу целиком:

«…Перебираю многолетнее скопление всяких бумаг; что-то жгу, благо что в квартире сохранена с давних времен печка, немногое оставлю наследникам: авось кто-нибудь из внуков проявит интерес к нашей жизни.

Натолкнулся на давно записанный по свежей памяти разговор с колхозницей из Угранского района и почему-то вспомнил трагическую эпопею на Угре, в которой и Вы были страдающим лицом, не упавшим духом в несчастном 1942 году. Долго не решался, как поступить с этими страницами, и надумал послать их Вам. Возможно, после недавнего съезда писателей, на котором так много поднималось злободневных вопросов не только художественного мастерства, но и всей нашей жизни, рассуждения колхозницы семидесятых годов М. И. Коженовой о радости покажутся интересными для Вас или Ваших коллег.

Я плохо улавливал понятие радости в соотношении с другими нравственными категориями 15 лет тому назад, да и теперь «плаваю» в этом. Но пусть даже радость является производным от понятия человеческого счастья — когда в душе его не остается — радость, мне кажется, превращается в самостоятельную категорию.

Как Вы увидите, я умышленно подзадоривал мою собеседницу на не обычный (по стереотипу для партийного работника и для того времени) разговор, но в нашей долгой беседе так и не было найдено причин: почему благополучие и даже счастье, которых мы так долго ожидали, оказались безрадостными?!

Что-то подобное мне и до Коженовой приходилось слышать от людей с большим жизненным опытом, а она лишь заострила вопрос. Наверное, раньше я и сам подумывал переделать наш диалог или какое-то другое размышление для печати, но в то время это «было не модным», а теперь вижу, что мне это уже не под силу. Потому и обременяю Вас этими страницами, с которыми Вы можете поступить по своему усмотрению.

Не осуждайте старика за навязчивость: мало ли читателей пишут писателям — просто так!