Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

— А что же вы раньше ей не сказали?

— Как же ты скажешь? — осмелел Митька. — Письмо получили осенью, а у нее уж ребенок. Вот мать и наказала строго-настрого молчать. А потом письмо это затерялось куда-то. Затерялось, и всё.

— А кто же Анне сказал?

— Похоже, что сам Стебельков стороной дознался. А только мы никому не говорили.

За этим разговором не заметили, как в комнате появилась Маргарита Васильевна с дочкой. Потом пришел Андрон. Видимо, и он слышал последние слова сына Дарьи: запустил пятерню в бороду, да так и остался у двери. А Варенька так ничего и не поняла. С ходу прыгнула отцу на колени, свернулась калачиком.

Громовые тяжкие раскаты наступательных ударов Красной Армии далеким рокочущим отзвуком докатились до лесистых увалов в верховьях Каменки. В январе была прорвана двухлетняя блокада Ленинграда, в марте — апреле полностью очищена правобережная Украина, и тут же, без передышки, началось наступление в Крыму.

Седой Урал медленно приподнял свою голову в островерхой железной шапке, отороченной понизу дорогими собольими мехами и украшенной камнями-самоцветами, прислушиваясь к нарастающему грозному гулу, доносившемуся от Ленинграда и Севастополя за тысячи километров, движением каменных плеч сбросил метровую толщу снега, снял богатырские рукавицы, раздвинул навстречу этому победному гулу вековечные лесные дебри, распахнул чугунные двери замурованных в сердце гор тайников. Прищурившись, любовался тем, как, громыхая на стрелках, катятся вниз по уклону сотни и тысячи эшелонов. На широких свежеокрашенных платформах — хмурые разлапистые громады танков, приземистые осадные гаубицы, старательно зачехленные моторы, в деревянных решетчатых ящиках — крутобедрые туши полуторатонных бомб. Всё это — фронту.

Родная сестра Урала — Сибирь, такая же суровая и немногословная, ни в чем не уступала кремневому сивобородому брату. И с той стороны, из дремотной тайги, днем и ночью тянулись на запад железнодорожные эшелоны. У мостов через Волгу — у Сызрани, Ульяновска и Казани — километровые громыхающие плети выстраивались в нескончаемую очередь. И теперь уж сами диспетчеры не могли разобраться, где тут уральские танки и пушки, где башкирская нефть и пшеница, где моторы, боеприпасы, солонина и хлеб Сибири.

Андрон не мог всего этого видеть своими глазами, ко знал из газет, из рассказов Калюжного и Николая Ивановича. Шестым, необъяснимым чувством понимал — нет такой силы, чтобы сломить упорство россиянина.

Большая беда откинула прочь мелкие неурядицы. За три военных года люди посуровели, и в этой суровости открылись ранее неведомые истинно человеческие отношения. В ночь-полночь в любой из русских деревень останавливались татарские обозы с хлебом и мясом, и по всей улице зажигались огни. Хозяин набрасывал на плечи нагольный полушубок, помогал распрягать измученных лошадей, подбрасывал им своего сена, а на столе уже шипел самовар, хозяйка растапливала подтопок, чтобы просушить мерзлую обувь приезжих.

Совершенно незнакомые люди делились куском хлеба за скудным ужином, рассказывали друг другу о постигших их дом несчастьях. И чаще всего оказывалось, что они имеют общих знакомых и что их собственные невзгоды не так уж и велики, а вот у того- то в семье троих недосчитывают. И каменели сжатые кулаки.

Неведомыми путями становилось известно, что у такой-то вдовы в такой-то деревне сын получил боевой орден, что у Хафиза из Кизган-Таша или Никифора из Константиновки в лазарете отняли ногу. Какой он теперь работник!

А работы много! Всё поднимать надо заново. Это здесь — в глубоком тылу. А что говорить про те места, где побывали фашисты? Каково тем-то людям! Тут хоть домишки целы, у каждого коровенка, свой огород. Да и страху настоящего не видывали: немец с автоматом не ломился в дверь среди ночи.

С приездом Николая Ивановича рассуждения Андрона о больших и малых заботах государства приобрели иной оттенок. Война вывернула наизнанку и всё то, что крылось дурного в людях. Хапуги и вымогатели показали подлинную личину, накипью всплыли кверху кулацкая жадность, угодничество, подхалимаж. Взять того же Илью Ильича — константиновского председателя. Колхоз еле дышит, а он и себе и сыну по новому дому срубил. Чуть что — в Бельск, к Антону. И всё хорошо у него, по всем статьям в авангарде!

— Очистимся, дай срок, — не раз говаривал Николай Иванович, — вся эта мерзость окажется за бортом. Надо видеть большую правду, а ее теперь ничто не заслонит.

Любую сводку Информбюро он поворачивал на гектары весеннего сева, расстояние от Сталинграда до Киева и Берлина измерял пудами нового урожая, поголовьем сохраненного молодняка на артельных фермах и отремонтированными в МТС тракторами.

— Разве не так? — спрашивал он. — Разве не в этом ключ к нашей окончательной и скорой победе? Тут всё: крепость советского тыла, дружба народов, преданность Родине, советский патриотизм. Илья Ильич и Скуратов — охвостье. Один — карьерист и тупица, второй — крохобор и сутяжник.

Как-то сидели они втроем уже в сумерках — Андрон, пасечник Никодим и учитель, разговаривали вполголоса о житейских делах, а в открытую дверь из другой половины падал свет от настольной лампы. Маргарита Васильевна читала вслух ребятишкам рассказы о жизни зверей и птиц. Облепили они ее тесным кругом, сидят и дышать боятся; тут и Андрейка с Митюшкой, и Анка Дымова с Варенькой.

Николай Иванович прислушался, улыбнулся чему- то, подтолкнул легонечко локтем Андрона.

— Вот она — любовь к Родине — с чего начинается, — сказал он при этом. — Для школьника и подростка — это пока что любовь к своему двору, к тропинке, по которой бегает он на речку, к покосившемуся от времени плетню, ко всему живому. Вырастет человек, горизонт его шире становится, и все для него родное: и леса, и горы, и дальние города. И если он в детстве не издевался над кошками, не швырял камнями в грачиные гнезда, в зрелые годы он не останется равнодушным к молчаливому горю незнакомой старушки, не польстится на добро соседа. Он не будет топить другого, чтобы пролезть по службе, не станет наушничать, изгибаться перед начальством, а если придет большая беда для всего государства, не шмыгнет в кусты.

Андрон запустил пальцы в бороду, Никодим густо прокашлялся, а Николай Иванович развивал свою мысль далее:

— Вот я говорю о большой человеческой правде. Она выше личного благополучия, сильнее страха за собственную жизнь. Патриотизм — святое понятие, для этого нужно иметь убеждения. А убеждения — это прежде всего дела.

— Мудро сказано, — подтвердил Никодим. — Истинно так: «Аз не волен я веру свою уподобить костям игральным альбо чревоугодию. Сие — суть ублюдство духовное».