Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

Мужики слушали, чесали в затылках.

Кузьма подтолкнул локтем соседа:

— А бог-то куда же смотрел?

— До бога не так-то легко добраться, — с усмешкой продолжал Николай Иванович. — Бог любил принимать жертвы: кто больше даст, тому он и помогал.

— Стало быть, есть он всё-таки, бог-то?

Николай Иванович помедлил с ответом:

— Скорее всего, что нет. Ведь иначе он не допустил бы того, чтобы советская власть отняла у богатеев землю, фабрики и заводы.

— Мудрено!

— Согласен. Не каждому это понятно, — отвечал Николай Иванович. — И особенно тому, кто живет по пословице: «Что мое — мое, что твое — тоже мое». А мы говорим — наше. Вот ведь дело какое! Как видите, мнения разные. Но нас большинство, и — хочешь не хочешь — сила теперь в руках рабочего класса и крестьянской бедноты. Кое-кому это очень не нравится. Большевики всё это прекрасно понимают. Будем ломать старое! А для начала кое-кого раз навсегда отучим обманывать, обирать, обвешивать.

— А ты поймал меня за руку?! — выкрикнул мужичишка.

Это и был лавочник Кузьма.

— Поймаем!

Зашумели в классе, задвигались. Видела Верочка: недобрые огоньки загорелись в глазах Кузьмы Черного.

В первом ряду поднялся секретарь сельсовета Артемий Гришин. Этот много раз уже сам приходил к учителю за свежей газетой.

— Я так смекаю, граждане-товарищи, — начал он, прокашливаясь и приглаживая на залысинах жиденькие рыжеватые волосенки, — «мое» и «наше» они долго еще не помирятся, особливо в крестьянстве. Про это и в книгах написано, жадность — она от вековой несознательности нашей, от темноты происходит. Просвещенье нужно, агитация то есть. Принципиально я — против Кузьмы! На сегодняшний день это форменная гидра и паразит. Но у Кузьмы — патент, бумага гербовая! Тут никуда не попрешь! Раз наше рабоче-крестьянское государство дозволило, уважать следует. Потому как не будь у нас лавочки, в Кон- стантиновку — за двадцать-то верст — за спичками не вдруг обернешься!

— А селедку тухлую та бумага дозволяет ему продавать?! — выкрикнул женский голос с последней скамейки.

— Ты, Улита, помолчала бы лучше, — отмахнулся Артюха. — Николай Иванович человек у нас новый, дай ему осмотреться. Не встревай в партийные разговоры. А я, поскольку есть на платформе, заявляю принципиально и при всем народе: рыльце-то у тебя тоже в пушку. Ты почем нынче за четверть-то лупишь?!

Зычным хохотом громыхнул переполненный класс:

— Правильно, Ортемий Иваныч, так ее!

Не смеялся один учитель. Отложив очки, он смотрел в лица сидящих, и Верочке показалось, что он не совсем доволен высказыванием секретаря. А почему? Когда расходились крестьяне, сбоку от Верочки кто-то сказал простуженным басом:

— Башковитый мужик, одначе, ловко он Кузьму ошарашил!

Повернулась Верочка, кузнеца увидела, а правее того — мужичище ростом на целую голову выше Карпа Даниловича, смоляной бородищей зарос по самые глаза. Кузнеца Верочка уже знала, а этого первый раз видела. Последним протиснулся он в угол и всё время, пока вел беседу учитель, сидел недвижно, посматривая то на самого рассказчика, то на Верочку, и густые лохматые брови его при этом шевелились, как крылья.

«Вот он — кулак! — подумала Верочка. — И на людей зверем смотрит. И опять непонятно: если кулак, почему об отце говорит „башковитый“. Значит, присоединяется?! Почему бы при всех не сказать об этом, как секретарь, например? Непонятно!»

На другой день к вечеру прибежал в школу Володька, запыхался:

— Николай Иванович! Кузьма половину бочки селедок в огороде в землю зарыл! Ей-богу, не вру: сам видел! Испугался, что вы изловить его погрозились, вот и зарыл, правильно Улита говорила. Может, сходите?

— Если зарыл, теперь уж идти не стоит: тут он вывернется. Помоги мне на месте его накрыть, тогда и селедку припомним.

Володька почесал затылок, озадаченно заморгал, но тут же в черных его глазах запрыгали озорные огоньки.

— Можно и это. Можно, Николай Иванович! Обожду до субботы: за сахаром он собирается в город ехать. На сахаре он здорово наживается: никогда сухим не продает. Да и гири у него с дырками, а дырки воском замазаны.

Николай Иванович похлопал по плечу Володьку.

— Это и есть наша первая ласточка, — сказал он дочери, когда Володька прикрыл за собою дверь.

— Из-за этой «ласточки» влетело Валерке, — помолчав, ответила Верочка. — Да и тебе, кажется, было не особенно приятно с попом разговаривать?

— Пустое! — думая о чем-то своем, отозвался учитель. — По-своему он прав. Ты ведь не знаешь, Верочка, что такое в деревне умный поп, да еще такой Илья Муромец! Он и лекарь, и агроном, миротворец и пастырь душевный. За его спиной вся деревня, с нами — один Володька. Я узнавал: сорок лет живет отец Никодим в Каменном Броде. А мы с тобой — всего-навсего три месяца. Сопоставь! Кстати, заметь себе: местный поп не шаман, не фанатик. Тут надо думать, и уж во всяком случае не кидаться в свалку с попом очертя голову.

Николай Иванович откинулся на спинку стула, задумался.

— Вот увидишь, из этого парня ух какой человечище выйдет. Огонь! — вернулся он вновь к Володьке.

— По-моему, от него и сейчас всей деревне тошно, — усмехнулась Верочка.

— Не одобряю. Совершенно не одобряю твоего мнения, — сухо произнес отец. — Володька — вожак, самородок. Растить таких нужно!..

Посидели еще молча.

— Начало положено, — сказал Николай Иванович. — Нашему проекционному фонарю придется теперь сослужить еще одну службу: подбери «Крестьянские войны». Неплохо бы на этот раз соседей в этом же классе увидеть.

— Хуторян?!

Николай Иванович покачал головой:

— Соседей — татар. Говорить о крестьянских волнениях в Поволжье и в Приуралье нельзя без того, чтобы не вспомнить Салавата Юлаева. Наступление против попа, кулака и лавочника нужно вести на широком фронте. Ты понимаешь?..

Потянулись крестьяне в школу. Бородачи — к Николаю Ивановичу, молодежь — к Верочке, за перегородку. А в канун Октябрьского праздника на жиденькой, сколоченной из неструганых горбылей сцене впервые в Каменном Броде выступил молодежный хор. Пели ту же, издавна полюбившуюся Верочке песню «Смело мы в бой пойдем». Гармонист Мишка Кукушка подыгрывал на своей двухрядке. Его привел в школу Володька.

На этот раз Мишка был необычно серьезен, даже пот на висках выступил от напряжения. Приятель его Филька стоял возле двери, то и дело сплевывал под ноги. Было на этом праздничном вечере несколько человек и из татарских деревень. Бритоголовые, с обветренными коричневыми лицами, держались они настороженно и удивились тому, что учитель сам усадил их в первый ряд и свободно разговаривал с ними на их родном языке.

— Ну вот, Верочка, и затеплился наш огонек, — сказал Николай Иванович, обращаясь к дочери, когда школьный сторож инвалид Парамоныч, он же и церковный звонарь, далеко уже за полночь выпроваживал за дверь ораву вихрастых подростков. — Затеплился, повторяю. Теперь не погаснет.