Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

— Меня политпросвет направил, — усаживаясь поудобнее, чтобы лучше видеть собеседника, проговорила обиженно Маргарита Васильевна и, высвободив руки, сняла перчатку, расправила складки шали у подбородка. — При чем же тут ваш учитель? Тем более что я его совершенно не знаю.

— Молодо-зелено! — поучительным тоном начал Артюха, не обращая внимания на последние слова своей спутницы. — Кто бы там в городе знал, что здесь избач нужен?

Маргарита Васильевна не знала, что ответить, а разговорившийся Артюха развивал свои мысли далее:

— Не подумайте, что я против Пушкина там или Гоголя. Что надо, то надо. Когда — вот в чем корень! Что на сегодняшний день на повестке дня? Скажем, принципиальная ликвидация кулака как класса или стишки про любовь да цветочки-купавочки? Как вы думаете?! И — другое дело. Вот привезу я вас в деревню, ну уголок где-нибудь найдем, тут уж на меня положитесь. Это моя прямая обязанность, как представителя власти. Ладно. А пить-есть человеку надо? Где же на это деньги брать? Вы скажете — в сельсовете. Верно. А сельсовет где их возьмет? Это что же — по рублевке на двор снова к налогу надбавка? Так ведь выходит, раз вся культура по нашим статьям расписана. Значит, грамотный ты или нет — плати. И так каждый месяц, а у другого, может, этот самый полтинник или рублевка на рубашку мальчонке отложены были? Тут-то как быть?

Маргарита Васильевна молчала, глаза ее стали темнее. Артюха про себя усмехнулся.

Вечерело. Лес по бокам становился всё угрюмее и гуще. Вот и сворот на Ермилов хутор, чуть подальше — дорожка на мельницу. А большак обогнет Метелиху — огоньки будут видны.

— Вообще-то, Маргарита Васильевна, вы не робейте, — понижая голос и по-отечески ласково поучал не на шутку встревоженную попутчицу секретарь сельсовета, — ничего, стерпится. Нашему пролетарскому боевому отряду поддержка. А в случае чего — прямо ко мне. Можно и к председателю, да ведь он всё равно ко мне препроводит. А с учителем, дорогая моя Маргарита Васильевна, раз вы его толком не знаете, я бы вам по-партейному посоветовал, так это, виду не подавать, конечно, но подальше. Как-нибудь я вам кое-что расскажу.

Озираясь, как будто его кто-нибудь мог услышать, Артюха склонился ближе к закутанной голове Маргариты Васильевны и, понижая голос, зашептал торопливо.

— Он же у нас, Николай-то Иванович, вроде как в ссылке. Большевик, слов нет, идейный! А у властей всё одно на подозрении: жена-то по пятьдесят восьмой статье срок отбывает!

Выпалив это единым духом, Артюха развалился по- купечески, прикинул, какое впечатление произвели на молчаливую собеседницу его слова, и продолжал:

— А я ведь вначале-то нехорошо подумал про вас. Грешным дело так и сказал себе: «Везу, мол, учителю нашему полюбовницу-комсомолку, а у того дочери двадцать лет». Потому и разговаривать не хотелось.

— Послушайте… Это еще откуда? — с дрожью в голосе спросила Маргарита Васильевна.

— Про комсомол-то? — извернулся Артюха. — Сорвалось, извините великодушно. А вам по об личности больше и дать невозможно! Вот я и подумал. По деревне-то разные слухи идут. И про вас уж откуда-то все прознали. Просто диву даешься! Ничего, Маргарита Васильевна, свет не без добрых людей. Не дадим в обиду. Н-но, запинайся, дохлятина!

Артюха наотмашь стегнул лошаденку по вислому брюху, стариковской мелкой трусцой пробежал шагов десять возле саней и боком свалился на охапку сена. Сидел потом задом к лошади, нахально, в упор уставившись в побледневшее лицо, Маргариты Васильевны, пьяненько ухмылялся.

Санки катились под гору, подталкивая лошаденку. Хомут налезал ей на уши. Лошаденка крутила головой, широко — по коровьи — разбрасывая задними ногами, и с половины уклона понеслась вскачь.

Тревога хлынула на деревню. Прилипчивая, как глина на размытом осенними дождями изволоке, она замедлила и без того неторопливый ход мужичьего раздумья. Колесо мыслей вязло по ступицу в слухах вздорных, пугающих. Один несуразнее и страшнее другого, рождались они в пятистеннике Кузьмы Черного. Вместе с фунтом подмоченного сахара, со ржавой селедкой, гвоздями и мылом расползались по улицам, а навстречу им наплывали другие, от шатровых ворот Дениса, мельника, старосты. Появились какие-то бродячие слепцы — монахи с поводырями, убогие старцы. И все — про артель, про печать антихристову, про конец света.

С виду всё оставалось по-прежнему. По утрам ровными белыми столбами поднимался дым из труб, спозаранку и без устали кланялся каждой бабе журавель у колодца, во дворах мычали коровы. Ребятишки бегали в школу, отряхивали с лаптишек снег у крылечка. Иной раз сам учитель с ведерком в руке пройдет до колодца. Смотрели вслед ему бабы, мужики останавливались под навесами, кто с уздечкой, кто с топором.

Николай Иванович норовит поздороваться первым, каждого по имени-отчеству называет. Идет себе неторопким шагом, щурится под очками, посматривает на встречных, как человек, у которого на душе спокойно, всё обдумано и решено, а мужики долго еще стоят посреди дворов, другой и забудет, зачем вышел.

Думали мужики. Тяжко, медлительно, со скрипом и остановками. С осени началось, с того самого разговора в школе про «мое» и «наше», когда учитель на лавочника обрушился, мироедом назвал, захребетником. Правильно было сказано. Да ведь не один Кузьма на чужом горбу едет. А Денис, а мельник? Такие же кровососы. И староста Иван Кондратьевич с ними же. И земли у них больше, и скотины, и дома под железом. У амбаров кобели на цепях. Семь дней на неделе едят пироги с начинкой, а за плугом-то больше всего безлошадные татары из Тозлара да Кизган-Таша сутулятся. Они же косят, жнут и молотят за мешок ржи. Разве оно справедливо? Пусть татарин нехристь, да ведь и он человек, и у него дома ребятишки.

Раскололась деревня. Мужики с Озерной — все, как один, с учителем. Богатеи с Верхней озлились. Круто взялся за них Николай Иванович с того самого дня, как началась сдача хлеба. Как и в прошлые годы, пришла в сельсовет бумага из волости; Артюха прикинул на счетах и расписал поставки от надела. Так оно и в других деревнях, лучшего не придумать. Земля-то у каждого есть.

Учитель переиначил. Это уж вечером, в школе было. Николай Иванович взял мелок и написал на доске такую задачу:

«В Каменном Броде 60 дворов, по 30 на каждой улице. Лошадей 45, на Озерной 15. Безлошадные пашут и сеют исполу с зажиточными». Слово «исполу» Николай Иванович подчеркнул.

С этого и пошло, разгорелся сыр-бор. Получилось так, что безлошадные часть своего хлеба уже отдали. Не в казну, а в закрома тому же Денису и старосте. По расчетам учителя, с Нижней улицы надо было собрать всего одну треть хлеба, а с Верхней в два раза больше. Тут братья Артамоновы вздыбились, Кузьма криком зашелся.