Дмитрий Ерёмин - Перед прыжком [Роман]

— И чего он там во дворе высматривает? — удивлялась Дарья Васильевна, поглядывая в окно на нелепого старика. — Забыл, что ли, что у нас? Или просто к прежнему тянет, забыть про богатство свое не может?

Она выходила на высокое крылечко, участливо спрашивала:

— Что, Филатыч, глядишь? Аль чего ищешь? Я вроде все осмотрела, нет ничего такого. Ты — зря!

Тот, словно старая черепаха, опасливо втягивал голову в стоявший торчком воротник одежды, зло и растерянно бормотал:

— Чего я ищу… Ничего не ищу… ишь ты… Надо ей, что ищу… Не забыл, не ищу… чего забывать… Ничего не забыл. Чего? Воры, все воры… а я ничего… Ничего не ищу… Что было, все помню… Ишь ты: чего я ищу?! Надо вам знать об Филатыче… воры… чего ищу…

Всего три года назад Филатыч был почтенным и важным лицом в поселке. Едва ли не большинство рабочих семей были его смиренными должниками. С клином бородки под розовыми губами, толстощекий и полнотелый, богатый лавочник и трактирщик, он жил по-купечески широко. Своя колбасная, а в двухэтажном доме напротив — лавка «колониальных» товаров и самый крупный трактир в поселке.

Два многоквартирных дома на главной улице и небольшой трехкомнатный домик напротив — все это для него было тогда лишь началом уверенного восхождения к еще более крупному «делу». И не здесь, среди полуголодных рабочих завода и мелкого поселкового люда, а в близкой Москве, где он уже присмотрел подходящее помещение, нашел и надежного компаньона для предстоящего разворота. И вот — все рухнуло, ничего не осталось. Опустившийся, обнищавший, давно не стриженный и не бритый, одетый в полусгнившую ветошь, кое-как прилаженную на костлявом, одрябшем теле, он вел себя теперь как блаженненький. За ним на улице бегали скорые на обиды мальчишки, а взрослые, знавшие богача по прошлым годам, останавливались и молча смотрели вслед, удивляясь тому, как быстро «скис» всесильный Филатыч. Вон, стал и в самом деле блаженненьким, дурачком.

Когда кто-нибудь заговаривал с ним, он вместо ответа на шутливый или сочувственный вопрос сердито бормотал:

— Нет ничего… все взяли, все взяли… нет ничего… воры, все воры… бандиты кругом, бандиты… все взяли… нет ничего. Спасибо, спасибо: нет ничего… Филатыч — он нищий, он бедный… все взяли, нет ничего…

Это «нет-ничего» постепенно стало его обыденным прозвищем, и жители поселка вскоре привыкли к бывшему лавочнику, как к безобидному нищему, каких всюду теперь немало. Ходит оборванный, потерявший ум дурачок, бормочет незнамо что — вот, в общем, и все, что осталось от прежнего господина Филатова.

Только Головины не смогли до конца привыкнуть к этой его неизменной странности: почему и зачем он приходит к их дому? Два его двухэтажных-то лучше, богаче. С чего же топтаться под окнами именно этого, маленького, шарить грязными, скрюченными ревматизмом пальцами по сосновым бревнышкам, заглядывать сквозь щели во двор?

Неделю назад Дарья Васильевна из жалости к дурачку пригласила Филатыча в дом.

— Что будешь делать со старым? — оправдывалась она потом перед Антошкой и мужем. — Думала, пусть хоть напоследок подышит тем воздухом, которым когда- то ему дышалось. Нас от этого, думалось, не убудет, а старого — жалко. К тому же узнать, по правде сказать, хотелось: чего ему надо в нашем дворе?..

До старика в тот день не сразу дошло, что хозяйка известного в поселке рабочего-большевика предлагает ему войти по крылечку в дом. А когда наконец дошло, его как-то косо шатнуло. Он дрогнул, засуетился — молча кинулся на крыльцо.

Но в дом из сеней не пошел, а свернул на помост, откуда по внутреннему крыльцу был спуск в полутемный просторный двор, сытно пахнувший влажной землей, старыми хомутами, навозом и дегтем.

Спустился — и огляделся. Слева, в ближнем углу двора, насесты для кур. Справа — гнилая щепа на месте когда-то стоявших тут березовых да сосновых поленниц, сани. В дальнем правом углу — тарантас со стянутыми сыромятным ремнем и задранными кверху оглоблями. Видно, как был тут поставлен три года назад, так и стоит никому не нужный. А левый угол — пустой. Оттуда тянет до слез знакомым запахом сухого навоза. Там тоже все так, как было при рысаке и корове: ровная горка соломы в углу, а над ней, как лезвия острых сабель, снаружи воткнуты и торчат, касаясь земли, сверкающие полосы светлого апрельского солнца.

— Ну что, батюшка, доволен? Поглядел? — спросила Дарья Васильевна, жалостливо наблюдая за тем, как жадно вглядывается старик во все углы двора. Особенно в тот, где когда-то стоял рысак и где теперь лишь сор да несколько лохматых паутин видны в темноте. — Убедился, что все в порядке? Нам чужого не надо. Как было, так все и есть. Значит, ходить тебе сюда ни к чему. Дом все одно не твой. Теперь уж, батюшка, навсегда. Взгляни в последний раз и простись. Нечего зря свое сердце скрести, торчать под окошками. Понял?

Филатыч вдруг пристально, зло взглянул на нее.

— А может, не зря?!

— То есть как это так не зря? — удивилась Дарья Васильевна. — Эко!

— А вот и не эко! — по-иному, чем прежде, не как блаженненький, а требовательно и громко сказал Филатыч. — Ты и сама, может, тоже из них, партийных?

— Ну… не совсем, а все же…

— Должна тогда знать, о чем говорил самый главный на ихнем съезде. Мне, чай, читали. В газетах было…

— Об чем это было?

— А вот об том, что снова будет хозяин теперь допущен. Не миллионщик какой, а вроде меня. К торговле, скажем, или к какому другому производящему делу. Ну, послабление, в общем. Было такое сказано там, в Москве? Было. Сказал об этом ваш главный? Сказал. Так что оно еще неизвестно, зря или не зря…

— Неужто в надежде опять колбасную тут открыть? — поразилась Дарья Васильевна не столько смыслом сказанного Филатычем, сколько наглостью, с какой это было сказано: вот вам и нет ничего! — Неужто в надежде?

— А что же, — спокойно сказал Филатыч. — Может, и так…

— А-ах, вот зачем ты к нам ходишь? А я-то…

Дарья Васильевна неожиданно для себя как-то сразу ожесточилась и напряглась. Это бывало с ней редко и всякий раз надолго расстраивало душу. Теперь недавняя жалость к несчастному, безобидному старику мгновенно ушла из сердца:

«О колбасной мечтает! Надеется на возврат… Так вот он, значит, какой, этот бедный, нищий Филатыч? Ходит в ветоши и в опорках, питается тем, что дадут ему по доброте своей детишки или жалостливые старухи, забывшие о том, как он драл с них, бывало, за каждый фунт хлеба или бутыль керосина, не говоря уже о процентах, которые брал с этих баб, если отпускал товар в долг. Ходит по поселку как жалкий бездомный пес, а сам о домах своих думает! Не пес, а зубастый, хитрый бирюк!»

Она стала молча подталкивать старика к воротам. А тот, как видно, почувствовал резкую перемену в женщине, враждебной уже потому, что живет в его доме полной хозяйкой, и это его напугало.