Дмитрий Ерёмин - Перед прыжком [Роман]

— Стой! Кто таков?

— А я-то? — растерянно пробормотал и попятился Филька.

— Чего здесь шуруешь?

— Чего я шурую?

— Мешок для чего?

Охранник решительно напирал на Фильку. Даже сдернул берданку с плеча, явно намереваясь задержать подозрительного парня с воровато бегающими глазами: не этот ли вырезал в особом составе плюшевую обивку?

Нюх на такие дела давно уже выработался у «Епиходыча» собачий. Он без труда сообразил, что к чему, и с простодушным, даже с дурашливым видом обиженно протянул:

— Чего ты, дядя, пристал? Мешок как мешок: может, думаю, где кусок уголька найду? Дома-то, знаешь? Топить печку нечем. Да я тут и не один: четверо нас. Теплушки для эшелона подбираем. По разрешению. Заводской эшелон… слыхал?

— Это который в Сибирь, что ли?

— Ну да. Я вместе с ребятами. Эно они там шастают во главе с Копыловым. А я чуток поотстал… насчет уголька, говорю.

— Нету здесь уголька, — строго сказал охранник. — Без тебя подобрали. А раз со всеми пришел, со всеми там и ходи. Да и какой уголек в темноте? Нечего зря по путям шеманаться…

— Я уж и ухожу…

— И уходи. А то знаешь, как оно с этим теперь? Нарком-то ныне Дзержинский. За порчу железнодорожного имущества воров и бандюг ставим сразу к стенке!

— Ага…

— Ну то-то…

Провожаемый внимательным взглядом охранника, парень деловито заторопился прочь. Потом постоял, сделал вид, будто определяет на слух, где сейчас могут находиться свои ребята, негромко, но так, чтобы охранник услышал, удовлетворенно пробормотал:

— Ага… там они! — и нырнул под вагон.

Дома он тайком от домашних и особенно от пронырливой, жуликоватой сестры спрятал драгоценные куски плюша под свой слежавшийся за годы сенной матрасик, и все остальное время, пока эшелон готовили в путь, его не покидало сознание того, что сам-то он в этот путь собрался, в общем, неплохо. Сиди теперь в теплушечке, посматривай вокруг и не теряйся. На каждой наре, да и во всем составе — только свои. В такой семейке и черт не страшен. Можно ехать хоть прямо в ад, к дьяволу с бабкой ведьмой…

Фома Копылов и его «адъютанты» не обратили в тот день внимания на исчезновение Фильки.

Ну — отстал, ну — надоело ему плестись за ними от теплушки к теплушке, взял да вернулся домой. И правильно сделал: управимся без него. Да и некогда заниматься пустым утешением жуликоватого приятеля…

До самого вечера, а потом и еще несколько дней, они продолжали свой повагонный обход путей — осматривали, обстукивали, как придирчивые врачи, каждую более или менее подходящую для дела теплушку, пока в аккуратном списке Фомы не набралось ровно шестьдесят штук.

Неделю спустя их одну за другой стали подгонять в поселок на заводскую ветку. С проломанными боками, крышами и полами, облезлые, грязные, они все дальше выстраивались ржаво-розовой чередой от ворот хозяйственного двора завода к пакгаузам местной железнодорожной станции. А когда заводской гудок извещал округу о конце рабочего дня, сюда прямо из цехов шли с топорами, пилами, рубанками, паяльниками, сверлами, гвоздодерами, стамесками и другим инструментом плотники, слесари, сварщики, поломойки: вагоны приводились в порядок своими силами, безвозмездно, во внеурочное время.

С вечера дотемна не умолкало здесь смачное тюканье топоров, дробил сыроватый воздух перестук молотков, скрипели и бренькали дерево и железо. К тем, кто работал, сюда приходили с вареной картошкой и чаем жены. С помощью и советом заглядывали друзья по цеху. А те из поселка, кому пока нечего было делать, в остаток дня забегали просто побалагурить: здесь, как на ярмарке, с каждым днем становилось все оживленнее и шумнее.

Необходимые для ремонта вагонов материалы отпускал вместе со старшим кладовщиком Бублеевым и штабс-капитан Терехов, называвшийся теперь складским рабочим Тепловым.

Делал он это, в отличие от Бублеева, молча, почти с отрешенным видом ко всему равнодушного человека. Но в душе его все кипело. И в то время, как Бублеев (который несколько раз намекал своему помощнику, что-де вскоре здесь будут крупные перемены) со злостью отпускал по накладным доски и ящики с гвоздями или выкатывал из недр складского сарая сверкающие заграничными этикетками банки с краской и при этом язвительно подковыривал и даже материл рабочих, — в отличие от него Терехов лишь до боли прикусывал белыми зубами тонкие злые губы: вот и пришлось ему, сыну потомственного дворянина, прислуживать красным, вместо того чтобы ставить их к стенке.

«Всех ставить к стенке! — холодея от неутоленной злобы, раздумывал он. — И этого измазанного машинным маслом, пропахнувшего потом усатого слесаря Копылова. И того вон, из волочильного цеха. И этого чистенького деревообделочника, еще даже и не успевшего стряхнуть с ватника опилки, но уже спешащего к тем проклятым вагонам! Всех — одного за другим! Взорвать бы и главные цехи завода — в подарок кокетничающему с красными Крумингу. Одновременно поджечь скотские вагоны, возле которых копошатся и стучат топорами до поздней ночи эти ненавистные, деятельные, веселые, оборванные и голодные люди, продавшиеся большевикам. Вначале уложить здесь этих, потом поехать в Москву и там тоже перестрелять кого надо. Не вышло у Фанни Каплан, может быть, вышло бы у меня. После этого хоть и сам встану к стенке: геройская смерть!..»

Он не мог простить себе постыдной трусости в ту трагическую ночь, когда корпус генерала Звенявского, с ходу отбив у красных одну из казачьих станиц после удачной переброски врангелевской армии через Азов на Кубань, чтобы затем совершить победный бросок на Екатеринодар, внезапно сам оказался атакованным и почти полностью уничтоженным конниками Буденного. А он, штабс-капитан Терехов, адъютант командира корпуса, — спасся. Спасся лишь чудом, благодаря постыднейшей трусости. Спросонья, в одном белье, бросив на милость судьбы своего генерала, он незаметно выскочил из летней пристройки к хате, где спал на открытом воздухе, ткнулся в заросли черешника, потом в сыроватые от росы огородные грядки соседнего база, оттуда переполз через глиняный загат в чьи-то виноградники и уж потом через них — в садик местного батюшки Иоанна, который и спрятал его на своем горище.

До мельчайших подробностей помнил он и тот мучительно-стыдный, воистину крестный путь, который пришлось преодолеть потом из Кубани до Подмосковья с документами якобы возвращающегося домой после разгрома белых красноармейца Теплова. В завшивевшей, провонявшей солдатским потом и кровью шинели, с якобы раненой головой, туго забинтованной грязной тряпкой, среди дымящих махоркой, митингующих на каждой станции красноармейцев, он молча добрался наконец до Москвы. Вернее — до узловой подмосковной станции Люберцы, недалеко от которой, в дачном поселке Малаховка, на берегу живописной речушки, стояло унаследованное еще отцом от деда именье Сиреневка. Здесь он надеялся застать кого-нибудь из родных, связь с которыми оборвалась роковой для России осенью семнадцатого года, когда он был на Юго-Западном фронте: в те времена было не до переписки с родными…