Дмитрий Ерёмин - Перед прыжком [Роман]

— А что? — насторожился тот.

— Морока с этими мужиками…

— Ну?

— Скирды ночью спалили!

— Хм… значит, и тут, — угрюмо сказал крепыш. — Такое уж племя.

— На обмолот не идут… мутят, в общем!

— Сточной не налетывал?

— Атаман, что ли?

— Ну?

— Не слыхать, — соврал Суконцев, хотя из разговора с Износковым знал, что батька Сточной гуляет со своими здесь где-то рядом. «Вот-вот наведается и сюда, если в том будет надобность», — со значением подчеркнул Мартемьян во время осторожного, уклончивого разговора.

Крепыш бросил окурок на землю, сплюнул, устало сказал:

— Чуть не цельную ночь за ним и его бандюгами гнались. Думал — попался, гад. А он как сквозь землю! Может, он и поджег?..

— Не-е, наши это, — поторопился сказать Суконцев. — Одного я полностью уличил. В уезд уж отправил. А двое сами за ним пошли. Вроде него, смутьяны!

— Кто?

— Агафон Грачев и еще… как их?

— Грачев? — удивился крепыш. — Этот навряд ли.

— Со злости такой все может, — не согласился Суконцев. — От помощи властям в хлебе и в обмолоте полностью отказался. Бери, говорит, с других…

— А ты с других и бери. С Износкова хоть. У того и хлеба, и чего другого — полно! С одного соберешь, что надо по плану. Есть еще и Пармен Усов, Ефим Гуртяков, Бурлакин Илья. Эти пожиже, а все-таки в силе. Их тоже как следует потряси. Мыслю, что не без них Сточной как в землю уходит…

— Этих, само собой, потрясем! — поспешил согласиться Суконцев.

— И не только по их наделам, но и по дальним заимкам пошарь. Вон у Износкова, слышно, особо тайная заимка есть. Может, не одна. Найти бы… Не в ней ли отсиживается чертов батька Сточной?

— Где тут быть тайной? — попробовал усомниться Суконцев. — Все больше степя. А если бор, то не бор, а эти… колки по-ихнему, спрятаться негде.

— Прячут и в деревнях, по избам: мол, мужик и мужик. Однако и бор в их степях бывает. Конечно, не тот, что у нас. Ты сам-то откуда?

— С Уралу…

— Ну вот. У нас леса как леса. А все же и тут. Бывают с овражинами, с чащобинами — хоть эскадрон прячь! Да и степь возьми: обшарь ее всю-то! День скачешь, бывает, а голосу человеческого не слыхать. Разве один кочевой киргиз с табуном попадется, да и то так… мельком. Потому я и говорю: пошарь поглазастей. В их заимках много чего поскрыто…

— Пошарю. Однако негоже спуску давать и тем, кто мутит.

— Который мутит — ответит. Это уж так. В уезде с этими разберутся.

Макаров со стоном зевнул. Потянулся так, что крючки видавшей виды шинели взвизгнули в металлических петлях:

— Нет сил, как охота спать! Мои ребята совсем сморились. Вишь ты, как сразу все разошлись по избам? Пойду и я хоть чуток вздремну…

«Добро бы разобрались, да всех — в каталажку!» — с усмешкой решил Суконцев.

Но неожиданно для него день спустя Грачев, Братищев и Недоручко вернулись в Мануйлово.

Вернулись не только не смирившиеся, готовые подчиниться его начальственным распоряжениям, как он полагал, на случай, если в уезде их не посадят в каталажку, а ограничатся лишь строгим внушением. А оказалось, что «баламуты и саботажники» вернулись домой уверенные в своей силе, сердитые, даже непримиримо-резкие. Вернулись исполненные решимости побороться с ним, Суконцевым. Спихнуть и Терентия с самовольно занятого места заместителя председателя волисполкома, да и Лубкова… «Завтра же на сходке дадим по шеям за подслугу Износкову, а вместо него изберем другого, твердого мужика», — впрямую заявил Иван Братищев.

Когда Суконцев попробовал было прикрикнуть на них, пообещав рубахи содрать, а план по разверстке выбить из каждого хоть прикладом, а то и штыком, — Агафон Грачев угрюмо ответил:

— Попробуй! Макаров со своими бойцами уехал искать Сточного, однако недалеко, вернется. Тогда — ответишь…

Суконцев понял: ответит. В этом его окончательно убедила бумага от Кузьмина: мужики вернулись из Славгорода не с пустыми руками, а с официальным распоряжением Кузьмина немедленно явиться в уезд самому Суконцеву для дачи необходимых объяснений…

До этого все было продумано хорошо. Устроенный на постой к одинокой старухе Исаихе землемер Гладилин, с утра «разговевшись» Износковой самогонкой, вместе с Терентием и Лубковым занимался «уточнением» земельных угодий Мануйловской волости. То есть изредка выезжал с председателем за околицу со сбитой из двух жердин самодельной «саженью» и, разморенный первачом, засыпал где-нибудь в стоге прошлогоднего сена, чтобы, проспавшись, подписать в волсовете подсунутый Терентием акт о якобы проведенном в тот день обмере. Красноармейцы впроголодь жили на другом конце села в пустующем доме Савелия Бегунка и тоже от скуки понемногу стали приобщаться к износковской самогонке. Так что, по соображениям Суконцева, все обстояло как нельзя лучше.

И вот — бумага от Кузьмина.

Перечитав ее дважды, Суконцев задумался: похоже, чуть перегнул. Не все учел. Не те мужики попались.

И что же теперь?

Ехать в уезд? Оправдываться незнанием обстановки? Обещать исправить ошибки?

А если Кузьмин не станет и слушать? Вдруг да у него имеются сведения, кто он, Суконцев? Откуда прибыл? Где и с кем воевал? Приедешь, не успеешь глазом моргнуть, как тебя сразу к стенке…

От Кузьмина можно всего ожидать. Этот не пощадит. Красный из красных!..

Вечером он откровенно поговорил в полутемной, наглухо прикрытой ставнями горнице с Терентием и Мартемьяном.

А поздней ночью Износков проводил его на секретную заимку.

— Передай там Ваське Сточному, — приглушенно басил Мартемьян, пока Суконцев суетливо седлал во дворе одну из лошадей хозяина, приторачивал к седлу дорожную суму с едой для себя и Сточного, — что надо бы ему хоть разок опять наведаться с ребятами в наше Мануйлово. Братищева со Грачевым угомонить. Да пусть и меня в энтот раз не минет, чтобы кому в башку не взошло, будто не трогает потому, что я вроде как свой. Пущай хоть спалит у меня чего… ну тот вон сарай. А то пущай при людях ударит. Чего уж тут? Потерплю. Ото всех терплю. За общество вроде как пострадаю. Упомнил?

— Упомнил.

— Ну вот. А знак я подам через Кузьку. Ждите…

Ночь была звездной, туманно-светлой, фигуры людей и лошадей во дворе казались тенями, а голоса звучали глухо и вязко. Но молодые глаза и уши пятнадцатилетней девчонки Усти, племянницы Белаша, взятой им в дом после гибели дочери Тани, легко различали и тени людей, и главное — почти каждое слово из того, о чем там говорилось.

Устя спала в эти теплые ночи не в доме, а во дворе, в набитой сеном телеге. Проснулась от звонкого фырканья лошади у соседей. Застоявшаяся в душной конюшне сытая животина была, как видно, довольна и взбудоражена тем, что ей предстоит в неурочный час отправиться в степь. Потом девчонка услышала голоса.