Николай Яньков - Закон предков [Рассказы]

Мы подошли к лиственнице, на которой сидел глухарь. Убитой птицы под деревом не было. Как это ни странно, Сергей не огорчился. Не стал искать. Днем, охотясь на уток, он вел себя не так: бегом несся к подбитой утке, с радостью школьника показывал ее мне, высоко вскинув руку. «Чемпион!» — кричал я. Теперь притихший Сергей смотрел, как ночь невнятно включает скользящие огоньки звезд, а я кружил вокруг дерева. В илистой воде сумрака различались стволы лиственниц, поляны с палыми сучьями, камни, кусты багульника, похожие на водоросли. Однако у меня было такое чувство, что я иду по дну железного бункера с гулкими заледенелыми стенами. Наконец я увидел птицу: она растеклась черным пятном на поляне между кустов.

— Здесь! — позвал я Сергея.

Сергей, однако, не двинулся с места и ничего не ответил. Я подал ему тяжелого глухаря, тело которого еще хранило тепло жизни. Не взяв птицы, Сергей повернулся и молча направился к табору. Его молчание воспринялось выражением непонятной злобы. Я пошел вслед за ним, обеими руками держа убитого глухаря за шею. Испуганно захрипели кони, услышав удары наших ног по кочкам болота. Голые деревья, стоявшие вкривь и вкось, плыли по нему черными клочьями. При виде деревьев, падающих в реку немоты, подумалось: мы убили единственного обитателя леса, убили певца. Теперь это всего только мясо!

Холод катился с гольцов и неба упругими волнами. Казалось, что его нагнетает на землю громадный невидимый насос. Ни слова не говоря, мы таскали валежины для костра, молча что-то жевали и пили, молча готовились к ночлегу. Вдруг Сергей, обмякший от горячего чая, косо усмехнулся, нелепо сказал:

— Черт! В шахте это, в Артеме, метан взорвался. После выстрела вспомнилось давеча, черт! Трое до костей от взрыва газа сгорели. Жены этих троих о каменные куски угля головами бились. Смерть, видно, для всех одинакова!

До меня вдруг дошло: сегодня Сергей первый раз слушал любовную песнь глухаря! Раньше для него это был звук, под который надо торопливо перебегать от дерева к дереву, целиться, нажимать на курок… Сегодня он распознал эту песню, но я почти приказал ему: «Стреляй!»

На контрастном безлунном небе заметно выделялась белая пыль галактик. Лежа в спальном мешке лицом вверх, жутко и странно было думать о том, что каждая пылинка — планета.

У каждой планеты своя судьба. Есть планеты, где одни только звери и птицы, но нет еще «разумных существ». Есть планеты, где нет ни зверей, ни птиц — все съели «разумные существа». В космических кораблях они теперь покидают свои планеты — планеты, покрытые слоем кирпичной пыли.

Ожидалось, что после чертовщины этого вечера всю ночь будут сниться сны: бородатый Заклинатель, мертвые леса Гондваны, ржаво-красные марсы чужих галактик. Но никаких снов я не видел, спал крепко, а может, даже храпел во сне. Проснулся от щекотки солнечных лучей по векам. Или от гитарного, задумчиво-радостного звона леса? За болотом, на взлобке, деревья торопливо балабонили, музыкально щелкали железными ложками, били в деревянные барабанчики. Токуют глухари! Откуда их столько? Сергей, конечно, не мог проспать — он там, в сидьбе!

Но я выполз из спальника и сразу увидел Сергея. Он сидел у костра, вытянув над огнем руки. Лицо у Сергея было желтым, опухшим. В свалявшихся, как войлок, кудрях запутались хвоинки, сухая трава, чешуйки коры.

— Кобылу надо искать, — вяло, не глядя в мою сторону, сказал Сергей.

Я резко повернулся туда, где были привязаны кони. Под пепельно-серым деревом дремал битюг — спокойный, белый, широкозадый, похожий на беленую русскую печь, какие стоят в старинных крестьянских избах. От рыжей кобылы, на которой ехал Сергей, остался на шершавом стволе дерева отжеванный кусок повода.

В Итаку мы вернулись с одним-единственным глухарем, и Сергей обидно совал мне в руки эту птицу: «Супруга дома изжарит». Я упорно отказывался брать, но Сергей силой сунул мне под мышку сверток с глухарем. В аэропорту я положил сверток за кадушку с пожелтевшим фикусом и сделал вид, что забыл его там. Из иллюминатора самолета было видно, что серые леса Итаки лизнул нежно-зеленый дым: на лиственницах лопались почки.

Волны ворошат песок. На берегу мотает ольховые ветки, шумит хвоя сосен. Дует ветер — напористый и холодный. Пахнет озоном, йодом, льдистым дыханием далеких высот. Волны с белыми барашками на гребнях источают сине-зеленый донный огонь. На песок выбрасывает водоросли и темные водяные яблочки — сфероностоки, или по местному «картошку». Редкие старатели бродят вдоль полосы прибоя, собирают сфероностоки. От холода синеют пальцы рук.

Берега пустынны, если не считать двух-трех сборщиков «картошки». Остальных поклонников озера (а их здесь тысячи три!) холодный ветер загнал в палатки. Деревянно стучат борта лодок, качаясь на цепях. Закрыта наглухо дверь зимовья, в котором живет Горбун — полупьяное, но доброе божество озера, поставщик всемогущей целебной грязи и водяных яблок.

Холодный ветер буйствует день или два, летят серые облака-кони. И, как только пронесет табуны облаков, стихнут волны, солнце накаляет кварцевые пески берега до того, что нельзя ходить босиком. Неопытные любители загара опаляются на этих песках до фиолетовых волдырей — кожа потом спадает вся, как она спадает у змей во время линьки. Такие пески! Кварц (к тому же, возможно, еще и радиоактивный) имеет способность усиливать воздействие ультрафиолетовых лучей.

В солнечный день берега усыпаны детьми, женщинами, старухами, стариками. Много больных — именно они, больные, облепляют берега озера. Мажутся грязью, похожей на солидол, едят водяные яблочки (под кожицей яблок — студенистая и совершенно безвкусная мякость), стоят по горло в воде, залечивая гнойные язвы, экзему, чесотку. Озеро питают донные минеральные источники — огромная воронкообразная чаща минеральной воды, море!

Может ли жить рыба в минеральной воде? Оказывается, может! Арей кишит рыбой. Щука, чебак, булус, синявки, вьюны… Мясо щук желтое — до отказа пропитано йодом. К многолюдью рыба привыкла, шныряет у самых ног, выхватывает корм чуть не из ладоней. А куда ей деться, рыбе? Вьюны до того привыкли к людям, что сосут пальцы ног, щекочут пятки любителей постоять в воде. Терпеливые стоят в арейской воде часами — лечатся. Специального врача на озере, конечно, нет. Специалистом, по давней традиции, считается Вася Горбун. (Между прочим, на кличку Горбун он нисколько не обижается, сам себя так называет: «Вася Горбун всегда поможет». Или «Батьку-то своего отправь подлечиться. Приедет — пусть спросит Васю Горбатого».) В солнечный день избушка Васи нараспашку, дверь так и стоит открытой от темпа до темпа. На полу зимовья стоят тазы, кастрюли и ведра с грязью — подходи и бери кому сколько надо! В благодарность на дощатый стол бросают копейки, ставят бутылки с водкой, портвейном, «солнцедаром».