Николай Яньков - Закон предков [Рассказы]

И все узнали: Бакадя убил лебедей!

Он спрятался. Мужчины ждали его на тропе с ружьями. Три дня ждали. Потом сказали старейшины рода Булятыр: убивать Бакадю не надо. Все они накладывают на Бакадю нгелум, проклинают его. Он изгоняется из рода Булятыр, ни один другой род не примет его к себе. Люди рода Булятыр сворачивают свои чумы, уходят с озера Гиргилан. Далеко уходят. Олени вязнут в сугробах по самую грудь.

От притоков Витима до ледяных полуночных стран быстрее оленя скакала весть: Бакадя, человек из рода Булятыр, убил сэвэка! Большой нгелум принял силу, нгелум идет! Один, точно зверь, прятался Бакадя в тайге. Долго скитался: двадцать зим, а может, все сорок. Кто считал? Давно это было… Да.

— Все, сказке конец! — сверкнул ровными рядками зубов Аракчиио и принялся наливать чай в кружки из пластика. — Рассказал, как умею, не осудите!

Трохин глядел сквозь открытый вход меховой палатки: какая же это сказка? Старый, сгорбленный Бакадя сидел возле костра, и русская старуха в больших валенках подавала ему алюминиевую чашку с бульоном. Соплеменники отворачивались от него все как один — такова сила древних традиций. Рокотал — цокал зубной барабан. Молодые парни в куртках из яркой цветной синтетики включили транзисторы, но старики попросили их приглушить приемники.

— Как же Бакадя очутился здесь? — спросил Трохин.

— Чай пейте, — сделал красивый жест ладонями Аракчино, — пейте чай, пожалуйста!

Все в нем вызывало симпатию — от блестящих седых волос до этого жеста. Трохин вспомнил: учился зоотехник в большом городе на Неве, в Институте народов Севера. Аракчино распаковал пачку печенья и только потом ответил на вопрос Трохина:

— Как тут появился Бакадя? Да очень просто: старик совсем стал, охотиться трудно. Старческие болезни одолевают — ближе к поселку надо, к врачам. Да и знал он давно: другие времена — другие порядки. Нет нгелума. Закон другой: убил запретную птицу — заплати деньги. Сколько за лебедя?

Трохин назвал цифру и от неловкости расплескал чай. Аракчиио блеснул оправой очков, засмеялся:

— Четыре бутылки спирту, если считать стоимость закуски к ним! Такие деньги всякий найдет. Хороший закон, добрый…

— Ну, может быть, не совсем, — смутился Трохин, — Штраф не очень-то останавливает людей. Трофим Чегодеев, говорят, «левых» соболей сбывает летчикам. В гольцах Иттыра в снежных баранов стреляют. Ваши эвенки-оленеводы! А ведь когда-то снежный баран, аргали, тоже сэвэком считался? Очевидно, кроме штрафа, нужны традиции, что-то такое…

— Да-а, да! — заблестел очками и своей чистой, располагающей улыбкой Аракчино. — Но традиции в народе создаются веками. Как говорится в пословице: «Чтобы срубить дерево — много времени не надо, чтобы его вырастить— надо сто лет!»

После учебы Трохин работал на Севере всего второй год. Он был почти вдвое моложе зоотехника. Ему нравилось, что Аракчино говорит с ним как с равным.

Они допили чай и вышли из палатки. Подтаявший снег сверху переливал сверкающей рябью, олени втягивали расширенными ноздрями запах близкой весны. Шум праздника наполнял долину. Между деревьями покачивался одинокий старик, уходящий в сторону поселка. По косматой авуми из меха рыси Трохин узнал Бакадю. Было жутковато смотреть на эту одинокую фигуру. На сверкающей белизне снега четко чернели корявые черточки редких лиственниц. Черточки эти создавали определенный ритм, чудовищно точно совпадающий с ритмом звуков конгипкавуна.

«Дэ-ге, дэ-ге, дэ-ге», — голосом древней птицы бормотал зубной барабан.

На старом инструменте, похожем на большой ключ от амбара, играл оленевод из стойбища Якоткар. Только он один имел такой инструмент. Пастухи и охотники завелись: звуки старинной мелодии напомнили веселые праздники детства.

— Хулге! Аки! Омоко! — кричал и прыгал в азарте пляски с речки Олдомокит Трофим Чегодеев.

— Нде-ге, нде-ге, нде-ге, — вторил ему конгипкавун, пересчитывая по тундре черные штрихи лиственниц.

Лукавый проглядывал сквозь длинные прорези глаз Чегодеева. Плясун энергично бухал подошвами унтов в утоптанный снег, увлекая за собой других. Мелькал водоворот рук и ног. Лицо оленевода из Якоткара блестело от пота — он играл без перерыва. Усталые танцоры валились в сугроб. Высоко в небе, оглядывая редколесье тундры и горы, парил игэчен, сокол-чеглок.

Проводник якут Кытаат, геолог Шамарин и давний знакомый Шамарина Анатолий Бродский сидели в устье реки Токко на рюкзаках в ожидании вертолета. Посадочная площадка от поселка была далековато, три дня подряд они уходили на эту площадку и тщетно смотрели в пронзительное северное небо. Там ничего не было видно, кроме ворон и бородачей — медлительных, ленивых орлов.

На четвертый день Шамарин с трудом достукался по рации до центральной базы и получил ответ: вертолета не будет — обещанная машина мобилизована лесной охраной на борьбу с лесными пожарами.

— Лодку надо, — выключая транзистор, сказал Кытаат, — плыть надо, ая!

Все эти дни Шамарин валялся на солнце, загорал или вырезал зверюшек из корней, найденных на берегу Токко. Кытаат наслаждался пением радио или варил на костре чай, давая понять всем своим видом, что ожидание— тоже работа. Твердостью и цветом лицо Кытаата было похоже на потрескавшийся корень ольхи, который вертел в руках Шамарин.

Больше всех нервничал Бродский — он был в отпуске. В общем-то, отпуск здесь ни при чем, просто Бродский органически не выносил безделья. Он и отдыхал-то не так, как все нормальные люди. Ехал куда-нибудь в тундру, леса Карелии или на Шантарские острова, нанимался там простым рабочим — грузчиком или рыбаком например. В горах Восточного Саяна Бродский однажды пас гурт скота — целый месяц ездил на лошади, накинув на плечи грубый брезентовый плащ пастуха.

В этот свой отпуск Бродский нанялся разнорабочим в партию Шамарина, которая стояла на притоке Лены, в вершине реки Токко. В Якутии Бродский никогда не был. Используя давние приятельские отношения (вместе заканчивали Московский университет!), Анатолий Бродский написал Шамарину: так, мол, и так, приеду работать — на время отпуска.

Другой, возможно, принял бы письмо Бродского за шутку: к тому времени, несмотря на молодость, Бродский был известным конструктором — портреты его, по крайней мере, печатались в столичных журналах. И даже он получил какую-то премию на большом конкурсе. В деньгах Бродский вряд ли нуждался.

Но еще в университете, зная причуды своего друга, Шамарин прозвал Бродского «индивидумом». Индивидум — надолго закрепилась такая кличка за Бродским. Поэтому Шамарин написал в ответном письме: «Лишняя лопата найдется, жду. Будешь рыть шурфы».