Николай Яньков - Закон предков [Рассказы]

— Я сейчас за свеженькой рыбкой сплаваю, — Егор специально ставил на Тихой протоке сетешку. — Посидим, уху заварим. А может, сразу домой, ко мне? У меня дома харюзок есть копченый, соленья, а?

— Успеем, Бомбардир, куда спешить? Все в наших руках, как сказал заяц, попав волку в зубы. Но сегодня я хочу провести ночь возле костра, наглотаться дыму и кислорода.

Плыть с Егором Гоша не захотел: после истории с плотом его как-то не прельщали разные мероприятия на воде.

Егор Бодров с силой отпихнулся шестом и направил лодку на самый стрежень. Неслась Дыкырингра, крутила и ворочала струи, тая в себе немалую силушку.

Рыбы в сети немного: налим, несколько чебаков, два таймешонка. На уху есть, а куда больше? В осоке возились ондатры, облетал цвет черемухи — качались мелкие белые пуговки на воде. От запаха черемухи горчило в горле.

На той стороне кто-то визжал и хихикал. Егор глянул сквозь тальники: девица выскочила к воде из кустов, за ней бежал розовый и брюхатый Чуркин. В прыткой девице Егор узнал продавщицу из соседней деревни. Кура-Мура — такое прозвище было у этой девицы.

— Совсем обнаглел, — сказал сам себе Егор, но злости и раздражения на этот раз почему-то не было.

Врежут ему теперь по горбушке фельетоном-дубинушкой, допрыгался! На пароме сидит сам Гоша Фокин, он-то теперь ухватит Чуркина за мягкое место! Гоше Фокину, видать, не о чем было писать, изголодался Гоша — давненько Егор не видел в газете его фельетонов.

Возле парома ждал Егора лесхозовский грузовик. Пришлось переправлять. Гости взялись чистить рыбу, развели костерок.

Паром кренило набок, площадку покачивало. Шофер- лесхозник с испугу чертыхался, подкладывал обрезки плах под колеса машины. Ругался:

— Проходимцы вы, проходимцы! Все село ваше. Все вкривь и вкось, не как у людей. На заправке — грязь, скот бродит в потраве на поле. И паром — убийство, Ноев ковчег!

Горластый лесхозник ужасал Егора: не слышит ли Гоша Фокин? Хотя — зачем же? — пусть слышит; он, Егор, о том же ему писал. Теперь сам все видит и слышит — пусть крепче пройдется по Чуркину в газетке-то!

Но Гоша, казалось, с головой ушел в наслаждение водой и солнышком. Черпал ладошками воду и шлепал себя по груди, плечам, шее. С опаской послушного ребенка он присел на корточки у самого бережка — пенным кипением река, очевидно, напоминала Гоше о своей грозной силе.

На том берегу лесхозник долго не мог загнать машину с парома на помост: что-то трещало под колесами, грохало.

— Да растуды т-твою в канитель! — выругался Егор. — Вот оно каждый день так! А Чуркин, ботало, вон он, напротив Тихой сейчас с девкой в догоняшки играет. Тебе, газетчику, полезно туда спуститься, глянуть на его рожу.

— В жизни всякое бывает, — сказал Гоша, — вот почему она интересна и притягательна!

Вил над костром причудливые узоры дым. К горькому запаху черемухи подмешивалась тревожная горечь дыма. Булькала и вкусно парила уха, огонь облизывал черные глянцевитые бока котла. Егор вынес из будки хлеб и посуду, но с того берега закричали — возчик молока вызывал паром.

Шофер Гоши Фокина, Ваня, помог оттолкнуть от берега утлую махину — завизжал вороток, истертый канатом. Дыкырингра навалилась на щеки барок и понесла.

И опять — шум и ругань. Телега молоковоза неловко слетела с помоста на кособокий паром. Загрохотали по доскам настила бидоны с молоком. С одного сбило крышку, и молоко вылилось в реку.

К концу дня Егор заметно устал — деревянную ногу он волочил с трудом. Гоша Фокин распечатал бутылку коньяка. Густой красно-зеленый сумрак натек в долину. Понесло с реки холодком, у костра сделалось светло и уютно.

— За здоровье терпеливого духа этой реки Бомбардира! — поднял кружку Гоша Фокин.

— За встречу, — сказал Егор.

Ели по-старинному, по-деревенски — из общей большой миски.

— Нет сомнения: это — уха! — похвалил Гоша. — Еда богов и номенклатурных товарищей!

Минут пять молча работали ложками. Егору не давало покоя письмо. Получил ли Гоша Фокин его письмо?

— А ведь я к тебе по другому делу приехал, — сказал наконец Гоша Фокин. — Сатира и юмор — пережитки детства. На военную тему перехожу. Книгу о войне хочу написать.

— Какая война-то? Ты видел ее, войну-то? — удивился Егор. — Ты фельетоны валяй, критику — вот самая лучшая тема войны, и люди памятник тебе отольют — талант такой, у тебя. Такое не всякому дано богом — вижу, хоть я и неотесанный пень.

— Да это мне все говорят. Но жизнь показала, что лучше писать о мертвых, чем о живых. Полезнее для здоровья. Теперь только понял. Чайник был, чайник…

Егор в растерянности зашарил в карманах — искал курево. Чертовщина какая-то! Он всегда думал, что есть мальчик Гоша, светлый Гоша — боец чести и совести, солдат земной справедливости. А оно — вот что!

На остывших углях костра трепетал белый пепел. Шофер Ваня подкинул сучьев, медленно набирал костер новую силу.

Егор встал и затукал деревяшкой — пошел в будку за куревом. Сидел один в темноте, курил. Вернулся, казалось, нехотя, без настроения. Новую порцию коньяка выпить отказался.

— Знаю, знаю, дорогой Бомбардир, о чем ты думаешь! Но раз захотелось спокойной жизни — что же делать?

Где-то на лужайке одинокий копь позванивал бубенцом. Высоко в небе самолет тянул над долиной ниточку грохота. Гоша Фокин сделал рот ковшиком и вылил туда коньяк.

— Но — ближе к делу! Рылся я как-то в архивах, искал материалы о погибших героях-сибиряках и нашел интересный очерк о твоем брате — Константине Ивановиче Бодрове. Прошел от Москвы до Берлина, в Берлине погиб. А в райвоенкомате мне сказали, что целая пачка писем брата у тебя сохранилась. Вот я и приехал взять эти письма — ценный для меня материал. Про тебя тоже, Егор Иванович, упомяну в книге.

Егор молчал. Он сидел, неловко отставив в сторону оструг березы, который заменял ему утерянную на войне ногу. Оструг некрасиво торчал из-под мятой пыльной штанины. Райвоенкомат предлагал Егору взять культурно сработанный протез, но Егор от него отказался. Не одобрял он замазывания и всякой подделки — нет ноги, ну и нет ее, пусть это видят все.

Огонь костра расшатывал сумрак. Чернели кусты тальника, и в них соловьем засвистывала варакушка.

Да, был брат Костя, Константин Иванович Бодров, был! С войны не вернулся, погиб в Берлине в последний день войны — так было… Последнее письмо Кости помечено седьмым числом. Май, год сорок пятый… И там есть строчка, в этом письме: «…а после войны тоже нелегко нам будет; разная шваль, которая отиралась в обозах или делала себе самострелы, начнет трещать на всех перекрестках о героизме — настоящих солдат, работяг войны, будет тошнить от этого пустого трепа. А все равно надо будет работать, работать, поднимать хозяйство из военной разрухи. Веришь ли, брат Егорша, руки мои стосковались по лопате, которой мы сажали картошку на поле…»