Георгий Семёнов - Луна звенит

Они опустили на дно, метра на три с половиной, какие-то детали от гусеничного трактора и закрепили веревки на корме и носу. «Якоря» эти держали прочно, и только в сильные ветры лодку иногда сносило на глубину… Но этот день прошел тихо, было очень тепло, и заря начиналась спокойная и желтая. Вода в заливе отражала берег, и огромный стог сена, и деревья — и все это в воде было темным, как тина, и душистым, будто сама вода пахла сеном. Залив был невелик и весь подавлен предвечерними отражениями, весь был объят оцепенением летнего вечера, и только на выходе, за тростниками, мягко розовело само водохранилище в легкой, ползущей испарине. И далеко все было слышно… Слышно было, как шумели крылья одиноких чаек, летящих над розовой испариной. Чайки летели тяжело и устало и не кричали, как утром.

Поплавки стояли в воде спокойные, похожие на острые винтовочные пули, солнце уже село, и в ясном небе отчетливо белел прозрачный полумесяц.

И вот тогда-то в углу залива в слитной с берегом тинистой темноте раздались всплески рыбы. Когда рыбы всплескивали и показывались над водой, старик, сидевший в зеленой лодке, вздрогнувшим, приглушенным голосом восклицал все одно и то же: «Слышишь?»

А сын его слушал молча и смотрел туда, в угол залива.

Там, где плавилась крупная рыба, вода вспыхивала закатным румянцем и растекалась кругами, и эти сонные круги доходили до лодки, колебали луну, стог сена, и тогда казалось, что полумесяц смеется.

— Брать не будет, — сказал старик.

Рыбы двигались стаей, уходя из залива в тускнеющую розовость водохранилища. Они миновали поплавки и, по-дельфиньи плавно кувыркаясь в теплой воде, показывая свои черные спины и острые плавники, уплывали в большую воду, но и там, в том тихом, затухающем румянце долго еще виднелись эти большие, горбатые лещи, которые ушли из залива.

— Брать не будет, — опять сказал старик. — Когда лещ плавится, он не берет.

Лодка его закачалась, и от нее пошли по заливу круги. По этим опаленным кругам можно было понять границу воды и суши.

— Где заночуем? — спросил старик. — В сене или у костра?

— У костра, — сказал ему сын. — Разве забыл? Мы ведь с тобой наловили на уху. Будем варить уху. — И он крикнул озорно: — Уху-ху-ху!

Он тоже зашевелился в лодке, и от лодки тоже пошли ровные и мягкие круги… Он был раза в два моложе отца. Он достал из кармана приемник на полупроводниках, и над заливом тихо задребезжала речь.

— Выключи! — сказал старик.

— Погоду послушаем.

— А-а-а, что там! Рыба — лучший синоптик, она никогда не ошибается… Выключи. Ты лучше послушай, как месяц звенит…

— Что?

— Когда круги от лодки расходятся…

— Что ты сказал?

— Я говорю, мотай удочки, потому что здесь не так-то просто добыть топливо на костер, — сказал старик. — Завтра, я боюсь, будет плохая погода.

— А при чем тут месяц? — спросил сын.

Но старик не ответил ему, сматывая свои длинные крашеные удочки. Делал он это осторожно и старательно.

Над заливом опять стало тихо, и над темной водой иногда пролетали тенью едва уловимые и юркие летучие мыши.

— А-а! — сказал сын радостно. — А я никак тебя не пойму! Какой, думаю, месяц? Это верно… Как будто колется на части и звенит… А в общем, как хочешь, — сказал он после паузы. — Если хочешь ночевать в сене, давай ночевать в сене.

— Нет, — сказал отец, — в сене хорошо, но там всю ночь шуршит, а я спать не могу.

— Я тоже, — откликнулся сын. — А когда спать-то?!

Они сунули свои лодки в тростники и, разминая затекшие ноги, пошли в сосенки, в частые ряды деревьев, давно посаженных вдоль берега. За этими рядами сосенок начиналось поле и просвечивало закатное небо.

— Вот здесь, — сказал старик, став над черным пятном кострища. — Здесь рогульки есть, здесь и заночуем, — и бросил свой рюкзак на траву, — Пока светло, надо дровишек заготовить, здесь с этим делом плохо. Что могли, давно спилили. Местные бабы по утрам за пустыми бутылками, как за грибами, с корзинками ходят…

Сын его засмеялся, и лицо его в потемках показалось отцу совсем коричневым, когда он увидел белые его зубы.

Потом, когда они выпили по кружке холодной водки и, обжигаясь, принялись хлебать из котелка уху и когда совсем уже стало темно и вода в заливе, освещенная луной, стала синей, отец сказал, пьянея:

— На вечернюю зарю никак нельзя рассчитывать. Вот утром мы с тобой обязательно будем ловить лещей.

— Да, — сказал сын. — Но давай послушаем последние известия.

— Это мы будем делать послезавтра: набросимся на газеты, на радио… За каким хреном ты взял эту штуку с собой!

— Ладно. Будем слушать лунный звон.

— Нет, — сказал старик хитро, — теперь она уже не звенит. Теперь она торжествует. Разве ты не чувствуешь?

— Я чувствую, что ты пересолил уху.

Земля была теплая, и они лежали на тонкой прорезиненной накидке, которую привез сын. Старик курил папиросу, а сын его ел вареную рыбу и смачно отплевывал кости. И старику было очень хорошо лежать на этой офицерской накидке, которую подарил ему сын, курить папиросу и слушать, как громко отплевывается его милый Сережка.

— Да, — сказал он опять. — Я, конечно, люблю вечернюю зорьку, но люблю, когда ночь потом такая вот тихая и теплая, когда костерик горит и ушица готова… Я очень буду доволен, если ты поступишь в академию.

«Еще бы! — подумал сын. — Пять лет жить в Москве. Для москвича это большое счастье. А что будет потом — неизвестно. Это будет потом».

— К тому времени, когда ты кончишь академию, — сказал вдруг отец, словно подслушав его, — когда ты будешь инженером ракетных войск, к тому времени договоримся о разоружении и ты будешь строить мирные ракеты. А что! Вполне возможно. Я почему-то верю в это… Вот, понимаешь ли, все мы жители Земли, планеты Земля, все мы не дураки и можем представить ужасы. А впрочем, представить трудно…

Старик с задумчивой улыбкой смотрел на сына, который жадно доставал деревянной ложкой рыбу из котелка. Ложка была расписная, из Хохломы…

— Да, конечно, — сказал отец с этой непроходящей улыбкой на губах. — Конечно. Надо понимать человека шире. Надо помнить о прошедших периодах, эрах, о тех временах, когда человеческий мозг не имел столько извилин, когда вообще человека не было на земле…