Владимир Карпов - Бежит жизнь

Сын впервые за встречу расхохотался. От всей души. Сразу отлегло от сердца, мир сделался повеселее. Верно, однако, мать говорила об отце: «Такой человек — что с ним сделаешь?». Действительно, хоть кол на голове теши.

Но не такими ли решительными и неожиданными до безрассудства действиями, отчаянными бросками, натиском приводил врага в замешательство и панику дед со своим полком?..

В доме хозяйка пригласила гостей к столу. Вся излучала радушие, получив выговор за клубнику, покаянно заулыбалась, бесконечно извинялась, не ждала, мол, Алексей Григорьевич, не готовила, ну, чем уж богаты, откушайте, выпейте с сыночком за знакомство, и сама стопочку не прочь. Но Алексей Григорьевич от супа отказался — жирный, съел тефтелинку, один пластик колбасы, приналег на яичницу, попросил что-нибудь молочное, осушил бутылку кефира. А вина лишь отхлебнул глоточек: «Сам делать — делаю, а пить — не пью». Женщина вовсе впала в умиление, хлопнула в ладоши, сцепила на груди в замок: «Ой, ой, — завздыхала, — какие вы, Алексей Григорьевич, молодцы, а у меня муж пьяница был распоследний, шоферюга, намучилась с ним. Разошлись, слава богу, уехала с дочерью от него подальше, сюда, к сыну, у них здесь с женой государственная квартира; все теперь хорошо, дом, сад, дети выросли, грамотные, но одной тоже… несладко: поговорить не с кем, тяжело управляться, да где нынче доброго человека найдешь, непьющего, хозяйственного…»

«Бабы — дуры», — не раз слышал Витька. Правда, однако, так. Ну, чего заегозила? И ничем ведь ее Алексей Григорьевич не прельщал, никаких там улыбочек, взглядов, намеков. Наоборот — в упор не замечал! А говорил, вел себя точно бы так же с любым другим человеком, с мужчиной: хотел — и рассказывал, невзирая, уместно ли, желают ли его слушать или нет. Сын всегда удивлялся и не понимал, каким образом отец, только приехав в совершенно незнакомое место, тут же находит одинокую женщину и поселяется у нее на правах хозяина. Не он — они его, видно, находят. Касательно женщин сыну довелось слышать об отце немало занятных историй, почти невероятных, если бы не был известен герой.

В ту пору, когда мать и сын оттаивали после холодов в своих глиняных стенах, отогревались на первом весеннем солнышке, отец, постранствовав, завернул к старшему сыну погостить. Пробыл с месяц, пока жил — постоянно обращались к снохе пожилые женщины, соседки. В подъезде останавливали, в магазине, в очереди: «А что это у вас, простите, за интересный мужчина поселился?..» Стали наведываться за каким-нибудь ножом для мясорубки, топориком. А уехал, прошло с недельку — появилась на пороге невысокая, худенькая такая женщина с чемоданом и хозяйственной сумкой, в теплом пальто не по сезону.

«Здравствуйте, — говорит. — Это квартира Ладовых?» — «Да», — сноха отвечает. И теряется, такой тревожный светлый взгляд у женщины. «Туда, значит, попала, — улыбается та. — А я Соня… Тетя Соня, или как там звать будете. Алеша, наверно, про меня говорил. Самого-то нет его? А вы-то, видать, сноха будете, сына жена?» Входит, раздевается, открывает сумку, сальце, грибочки соленые, орешки достает, конфетки: деткам гостинцы.

Сноха недоумевает, ну, полагает, родня какая-то мужнина. Кладет все в холодильник. А женщина прошла по комнатам, осмотрела: «Мы-то, — говорит, — с Алешей в которой комнате жить будем?» — «А почему, собственно, вы с Алексеем Григорьевичем жить собираетесь?» — опешила сноха. Теперь приезжая растерялась. «Так он не говорил разве? — удивляется. — Он же письмом меня вызвал: старость вместе встречать, внуков нянчить». — «Так у него, во-первых, жена есть…»

Нашла пора обоюдной растерянности. Стоят друг перед дружкой, руками разводят. «А во-вторых, он уехал уже». — «Как уехал?.. — достает женщина конверт, руки трясутся, письмо развернуть не могут. — Вот же, вот… зовет… жить вместе, никогда я тебя, пишет, не забывал… Я дом продала, приехала…»

Выясняется: семнадцать лет назад видела она в последний раз своего Алешу — он тогда занимался добычей корня, бил орехи, ездил продавал, останавливался у ней на постой, сошлись. Семнадцать лет ни слухом, ни духом не давал о себе знать, и вот получила письмо, помчалась к нему, радешенька, за две тысячи километров! Приехала, а Алеши уже след простыл…

Алексей Ладов в это время увлеченно и шумно разворачивался со стройкой дома, давно выкинув из головы маленькую, худенькую Соню с небольшой алтайской станции, у которой семнадцать лет назад останавливался на постой. Того самого дома, где сейчас сидел с сыном и пил чай из большой пиалы.

К жалостливым излияниям хозяйки отец, по виду, относился с вниманием, слушал, переспрашивал, но на лице не было и тени сочувствия, хотя бы деланного сострадания. А интересовали его, находили отклик лишь фактики, поворотики истории. По поводу вставлял свои рассказы: заходит речь о другом городе — конечно, он там был, помнит достопримечательности; о болезни — знает рецепт… И у женщины оставалось впечатление понятости, пожалуй, даже какого-то единодушия. Улучив момент, полюбопытствовала скромненько насчет семьи Алексея Григорьевича и постоянного места жительства — где же все-таки, на Алтае или здесь? И тот без зазрения совести коротко и сухо ответил: «Мы с Витей здесь, а жена временно в Сибири». Хозяйка длинно кивнула, словно перекатила по горлу шарик ртути, улыбнулась и стихла.

Если все-таки бабы дуры, рассуждал Витька, то жалко: в дураках оказываются обычно добрые, сердечные, доверчивые. Впрочем, точно так же дело обстоит и с мужиками. Удивительно одно: почему эти дураки крайне редко кладут глаз друг на друга. Но еще, пожалуй, жальче тех, кто подобной дуростью не наделен. А обманывался ли, мучился тяжкими сладкими думами, ревностью, надеждою, любил ли кого-нибудь отец? Мог ли любить?..

Хозяйка проводила гостей до калитки. Те еще постояли перед домом, вперев обе руки в бока, поглазели, сами того не замечая, покивали враз головой.

— Да, Витя… — протянул Алексей Григорьевич, — не прохлопали бы дом, отучился бы, вернулся, женился, да жил бы!.. К огороду я бы тебя не привязывал, сам бы управлялся. А ты бы своими делами занимался. Да…

Вздохнул и сын. Усмехнулся чему-то. И подались они неспешно.

Витьке стало жалко дом. Странно: никогда уж не будет жить он в нем, даже, может, никогда не зайдет больше или, по крайней мере, зайдет не скоро. Память. Недалеко вроде ушел из этого прошлого, а уже зовет оно, тянет.

— А что, сын, — заговорил отец, — дом можно и новый купить! Не здесь, подальше, в километрах двадцати от города — там дешевле и участки больше. Разбили бы сад, можно было б с яблоками, вишнями, с виноградом в Сибирь ездить… А и с садом связываться бы не стали! Фрукты тут всегда купить можно, а весь участок — под цветы! Год — и на машине бы ездил! Теплиц бы понаделали, чтоб и зимой выращивать, а? Я бы со всеми делами возился. А ты бы мог ездить, продавать. Куда-нибудь в Норильск бы летал. Можно даже как делать — художественный букет! Я такие видел. Там цветов-то — один-два, для запаха. А остальное трава разукрашенная. Красками. Хо-хо, я бы так разрисовал, будь здоров! Еще лучше цветов была бы! И оттуда, с Севера, чего-то можно прихватывать. Меха! — расходился отец. — Или закупить в сибирских деревнях кур, с вагон, ну, зимой, понятно, — и на Кавказ! Там куры дорогие. С ездки бы тысяч… по десять имели! Да и здесь любое мясо дорогое. Баранина особенно. Если дом подальше к горам купить — можно скотину держать. Овец. Загон построить, развести стадо, пастухами заделаться. Я пенсионер, участник войны, имею право. А? Жалко, ты еще учишься, а то бы!..