Владимир Карпов - Бежит жизнь

Витька, сам того не замечая, стал напевать, как-то странно возбудился, засветился восторгом. Подобрался весь, заводил едва заметно плечами, будто пританцовывая. Пальцы перебирали, пощипывали все что-то, пощипывали. Его пронзило и полным бессловесием застряло в голове жуткое подозрение…

— Слушай, а правду говорят, что в прошлом году в Ташкенте на Восьмое марта снег по пояс выпал? — поймал он нужную мысль и спросил как бы между прочим: — Народу, говорят, много померзло!

— Кто тебе такую чепуху спорол?! На женский день в пиджаках уже ходили. Жара стояла, хоть загор-р-р… — Слово с рыпом застряло в горле отца, он уставился, поедал сына глазами.

— Зна-ал! Знал все-е! Получал телеграмму! Не приехал, а теперь прикинулся!.. Ха-ха! — взвился тот, улыбка скалила, раздирала рот. — А я-то, дурак, рассказываю! Иду, болван, рот разинул! Тайга! Вдвоем! С бугорка! Подумал хотя бы, дурак: чтоб ты уехал да почту не перевел?! — Витька постучал себя кулаками по голове. — Смотри-ка, распереживался еще, артист! Ну, ловко я купил тебя со снегом-то, за три копейки! Ха-ха! — Он задергался смешками, захлебнулся, полез из груди стон. — А-а! Больно!.. Обидно! Так, знаешь ли, обидно, что вот разбежаться бы да головой об ствол! Так-то уж зачем? Снести-то как? — Витька стискивал зубы. Но не удержал, вырвался вопль. — Сил где взять?! Ах!..

Его перегнуло, повело в сторону, и он побежал мелкими шажками, боком. Полусогнутый. Ухватился за дерево, с силой оттолкнулся, засеменил по ходу и полетел на землю, проехался лицом, забился клубком по пожухшей влажной листве.

— Истерику он будет закатывать, — придавливал Витьку вовсе к земле ухмылистый басок. — Фон барон какой! Институтка! Много сильно о себе воображаешь! Дед, бывало, говорил: все в молодые годы думают, что у них нимб вокруг головы. А поживут, поглядят — оказывается, обруч. Ну, знал! Знал — и что?! Понимай, почему смолчал. Из-за тебя! Ты же иначе бы сразу хвостом вильнул, а мне тебя тоже терять неохота. — Отец присел, заговорил сыну в затылок: — Посуди, зачем бы я туда поехал? Что бы это дало? Иру не воротишь, ей уже все равно. Родню только дразнить?! Они же, как собаки, на меня бы накинулись, съели бы, с дерьмом смешали…

— Родни боялся?! — вскинул голову Витька, сжал в горстях листву. — Выходит, понимаешь. Есть из-за чего! Есть! Все-е ты понимаешь…

— Плевать я на них хотел! Да какая разница: был я там или нет! Что горло драть?! По мне так: помру — пусть хоть за ноги меня да на свалку! А пока живой, одно пойми: я тебе отец — ты мне сын. Никакая родня тебе меня не заменит. Матери нет, самые родные люди мы остались…

— Неужто хоть на свалку?! — вскочил на колени сын. — А вдруг есть загробная жизнь? Какой-нибудь тот свет?! Каково душе-то будет, со свалки?! Интересно, если там маму доведется встретить, как тебе, ничего, не совестно будет? — перешел Витька на шепот. — Неужели без стыда в глаза посмотришь?

— Ты чего мелешь?.. — отстранился отец. — У меня бабка уже в эту чепуху не верила! С Алтая в Киев пешком молиться ходила, а вернулась атеисткой! Она, пока шла, по пути в церкви заходила, везде крест целовала — будто бы из того креста сделан, на котором Христос был распят. А баба умная была, приметила: пока по Сибири шла — крест из лиственниц был, а за Урал перевалила — дубовый пошел! Спрашивает у одного священнослужителя: «Как так?» Тот лоб почесал, да, поди, говорит, в Святом Иерусалиме ни дуба нашего, ни лиственницы нет, а другое дерево растет. А ты мне…

— Да нет! Нет! Я тоже не верю! — взвизгивал нетерпеливо Витька. — Точнее, не думаю об этом, не знаю. Но ты представь! — Его увлек, понравился собственный поворот к загробной жизни: тут уж отцу не ускользнуть! — Всякое же может быть! Мы многое постичь не в силах! Мне вот, скажем, часто мир представляется какой-то глобальной реакцией какой-то глобальной мысли… Невозможно представить бесконечность — так, может, и бессмертие души просто нельзя представить?! А вдруг что-нибудь такое есть! Представь! Каково будет, если с мамой там придется встретиться?! Да еще с первой женой? Да еще, может, какие-нибудь души соберутся?!

— Что ты ко мне присосался?! С глупостью какой-то! Вот кровопийца! Чего ты добиваешься?! — взревел отец. — На то пошло, я жил не хуже других! Лучше многих! За всю жизнь ни разу под судом не был и даже не допрашивался! Чем и горжусь! — Отец распрямился. Выпятил грудь, стучал кулаком по невидимому столу. — Люди что творят! Воруют, убивают, пьют! Друг друга продают! А я ни государство, ни человека ни на копейку не обворовал! Если жил у кого: строил, делал — никаких денег не брал! Скажем, ковры рисовал, продавал — мой труд! Орехи бил, корень добывал — большую часть государству сдавал! Другие тот же корень когда попало копали, летом, весной — весной-то его легче копать. А народ не понимает, одинаково берет. Что помидоры должны созреть — понимает, а про корень — нет. Я только в положенное время копал, в конце августа, в начале сентября. Не считано, скольким людям помог вылечиться, жизнь, может, спас! А теперь давай считать прямую пользу, заслуги, которые, может, ордена стоят! Начинал с сельского учителя — мои ученики даже в составе правительства есть! Голод был, жрать людям нечего, в верховье Бии, в деревне одной, наткнулся на табун ненужных хозяйству старых лошадей. Поднял книги, освоил производство колбасы, развернул колбасный завод: сколько ртов накормлено! Пошло дело — сдал другому человеку. Организовал рыбартель! Ансамбля нет, людям танцевать не под что — ладно, на балалайке умел, на гитаре научился, собрал ансамбль! Один из участников, Ваня Уткин, так и пошел вверх, в консерватории преподает! Давай по детям судить, по потомству. Возьми любого из своих дядьев для сравнения — лучше их дети моих? Лучше воспитаны? Те трое у меня — умные, дельные работники, отличные семьянины! Ты вроде не окончательный дурак, в институте учился…

— Какое мне дело до твоих колбас?! Что мне твои заслуги! Когда ты мне лично сделал плохо! — вырвал из себя сын, выворотил самую кровную подспудную свою правду. — Какое мне дело, если я из двух половин состою — одна сторона у меня здоровая, сильная, она живет, все помнит: мать, душу ее, коня Мухторку, которого она в детстве любила, род весь ее!.. А другая… в язвах вся, болит! Ансамблями какими-то тычешь! Да какое дело мне, если ты мать мою в гроб загнал! Слова доброго от тебя за жизнь не слышала — все «дура неграмотная». А сын ее «дебил» да «собаки кусок»… А теперь чистым хочешь быть? Не выйдет! Ты не жил, скользил! Чего ж тогда, если жизнь твоя хорошая, тебе песня эта в тягость: «Должен и сын героем стать…»

— Ах, вон оно что!.. Тебе обидно, что отец не министр? Мог бы! Я ведь в двадцать с небольшим уже секретарем райкома был! Да! Не знал? Был! Но вот с отцом тут у меня… Когда его… Кое-кто из сынков друзей отца ой-ей-ей куда поднялся! После — война, ранение тяжелое, семья, с тремя детьми один остался… — Отца мелко трясло. — И молчать! Молча-ать! Чтоб голоса не слышал! Тебя не было бы, если б не я! Мать твою до тридцати шести лет никто замуж не брал! Думаешь, она святая? Почему из деревни-то убежала! С каким-то кержаком ее там разлучили! Она мирская. Он кержак — не дали сойтись! Если б не я, может, вообще в жизни ничего хорошего бы не увидела! Так без детей бы и дожила! Кто бы ее взял — разве какой-нибудь такой же корявый!..