Сергей Снегов - Куда ворон костей не заносит

Через некоторое время идти стало легче. На западе вспыхнули длинные струи огня и стали шириться и охватывать все небо. Они мчались, нависали над тундрой, рассыпались тысячами синих, желтых и красных стрел, превращались в гигантскую бахрому. Тусклые звезды совсем исчезли в разливе полярного сияния. Темное, неверное освещение легло на тундру, из черноты стали выступать странно преображенные, призрачно близкие предметы.

Когда первая вспашка сияния прошла через все небо и потерялась в черноте далекого востока, несколько минут опять было совершенно темно. А потом на многих участках неба выступили желтые и фиолетовые облака и пятна, они бежали по запутанным кривым, то усиливались до пламени, то тускнели и стирались, опять распадаясь в клочья и нити. Небо словно трясли, и оно осыпалось сияющими лохмотьями, как осенью лиственница осыпается рыжей хвоей.

При свете сияния опасность падения в яму или столкновения с валуном уже не грозила. Но Нина Николаевна шла еще медленнее. Уныние, охватившее ее, понемногу превращалось в страх, страх становился отчаянием.

Она чувствовала, что силы падают. Долгий путь не пугал, она была вынослива, но терзала мысль, что она замерзнет. Страшный враг человека, странствующего в полярной пустыне, более грозный, чем мороз, более злобный, чем рысь, более коварный, чем покрытое зелеными травами болото, — неуверенность в себе — вступил в борьбу с решимостью идти.

Она упрямо подавляла чувство нарастающей паники, заставляла себя идти, ровно дышать и ни о чем другом не думать, кроме того, что нужно идти и идти во что бы то ни стало, как бы это ни было трудно, — идти. Она шла и шептала слова, в которые даже не вслушивалась, но которые необходимо было шептать, гневно кричала на себя, если спотыкалась. Это был испытанный способ, он помогал держаться. Но от непрестанной борьбы с самой собой она больше уставала, чем от ветра и трудной дороги.

Временами от слабости она спотыкалась на ровном месте, кривила путь, неясно мерцающий отраженным светом. Все, что занимало ее недавно: странные картины дикой тундры, исходившее сиянием небо — все это исчезло, словно его и не было, и все заменилось единым ощущением опасности и бессилия.

На каком-то холмике она заскользила под уклон и упала в снег. Она не помнила, сколько времени поднималась. Но помнила потом долго, что этот подъем был самой мучительной работой, какую ей когда-либо приходилось выполнять, что только стиснув зубы, запретив себе даже думать о чем-либо, все душевные силы вложив в приказание: «Встать! Встать!», она сумела подтянуть уже почти не слушавшиеся ноги, опереться на руки и — встать. Поправив лыжи, мешок, растирая лицо, она сказала себе, глухо и отчетливо, словно это была не она, а другая, обессиленная и готовая замерзнуть, женщина и ее нужно было убедить решительными словами:

— Я дойду! Слышишь, я дойду!

Но не пройдя и нескольких сотен метров, она убедилась, что никуда не дойдет.

Нина Николаевна помнила, что почти на середине пути, чуть ближе к станку Весеннему, должно лежать узкое озеро с крутыми берегами. Когда озеро не открылось до наступления темноты, она, не думая над этим особенно, решила, что оно осталось в стороне, скрытое темнотою, и теперь далеко позади. Но выйдя на лед этого черного, отполированного ветрами озера, зловеще и ровно раскинувшегося по обе стороны, ее пути, она поняла, что все усилия будут напрасны, — оставшиеся пятнадцать километров не пройти. Отчаяние на какое-то короткое время уступило место слепому ужасу. Она бросилась вперед, разгоняясь на ровном льду и задыхаясь от резко усилившегося ледяного ветра. Она бежала с исступлением, словно спасалась от чего-то страшного, что гналось за ней. Обессиленная, она подошла к другому берегу и устало поднималась на него, останавливалась, стояла, ни о чем Не думая, хоть ей казалось, что она о чем-то напряженно и упорно думает, снова тихо и устало шла.

— Что же делать? Что же делать? — спросила она себя громко, но апатично, словно это сказал кто-то, шедший около, равнодушный к тому, что она попала в беду.

И по привычке осматривая предметы, сумрачно и неясно выступавшие в сиянии неба, она так же тихо шла, автоматически проделывая нужные движения, чтобы не окоченеть. Она о чем-то думала, но не знала, о чем, мысли шевелились в ней, но не доходили до сознания. Она передвигала ноги, ударяла шестом в снег, поправляла платок, растирала лицо, но все это делала вяло и бессильно. Ей даже становилось легче. Острое чувство холода замирало и превращалось в усталость. Ей хотелось присесть, отдохнуть, подумать минуты две — потом она сможет снова идти.

«Я замерзаю», — подумала она спокойно и отчетливо.

И когда перед нею в потоках низвергающегося из глубины неба синего и желтого света встали рога оленей, чумы, расставленные в строгом порядке нарты, она даже Не удивилась и не обрадовалась. Она подошла к ближайшему чуму, замерзшими неловкими руками отстегнула лыжи, подняла полог и поползла внутрь.

В чуме было дымно и тесно. Посреди горел огонь, в пепле плясали огоньки. Она разглядела старика-эвенка с длинным замкнутым лицом, маленького мальчика, с любопытством, восторженно рассматривавшего ее, и спальный мешок или полог — из него высовывалась женская голова с длинными волосами и испуганными блестящими глазами.

— Я иду к Весеннему, совсем замерзла, — сказала Нина Николаевна, не то сообщая, не то жалуясь.

Эвенк внимательно оглядывал ее, куря трубку.

— Трись, товарища, крепко трись, совсем белый! — сказал он сиплым бесстрастным голосом.

— Обморозилась? Лицо? — спросила она так же бесстрастно и тихо.

— Совсем крепко белый! — подтвердил эвенк.

Она с трудом, несгибающимися пальцами, достала с пола слегка подтаявший снег и стала растирать лицо. И с каждым движением она словно оживала, возвращалась из какого-то далекого и страшного сна в мир реальных предметов и событий. Ноги она растирала уже не устало и медленно, а с ожесточением — белая кожа ног испугала ее.

И хватая все новые и новые пригоршни снега, она не выпускала их из скрюченных обмерзших пальцев, пока они не превращались в струйки ледяной воды, растекающейся по краснеющему телу. Совершенно не стесняясь мальчика и старика, с немым сочувствием следивших за ее движениями, она сбросила лыжные брюки и растирала тело выше колен, бедра, живот, все места, где чувствовала онемение. Мальчик, чтоб ей было светло, раздувал потухший огонь и перебрасывал в ее сторону горячий пепел.

Но чем сильнее она растирала себя, возвращая жизнь в тело, тем сильнее возобновлялось уже почти утраченное чувство холода. Теперь тело, сводимое и дергаемое болью, испытывало такой чудовищный озноб, какого она не знала даже на ветру. И это чувство холода, жгучей боли озноба было таково, как если бы она выставляла себя совершенно нагую на ветер и мороз.