Елена Каплинская - Московская история

Ермашов, не выдержав этого, отвернулся, вышел на балкон. Вдоль бульвара, невидимые за домами, ровно катились машины, взвывал мотор троллейбуса. Внизу, по тротуару, шли люди, казавшиеся плоскими и короткими. У угловой булочной разгружался фургон с хлебом. Возле скверика на месте снесенного недавно особнячка длинная очередь к столику с весами караулила клубнику. Продавщицы не было. «Обеденный перерыв?» — машинально подумал Ермашов.

Чтобы успокоиться. Успокоиться видом этой простой и малозначительной жизни. Ибо малостью этого счастья уравновешивается великость того горя. Все возмещается на свете. Кроме одиночества.

На косогоре, врезавшемся в поселок невдалеке от нашей дачи, на крошечном, сохранившемся между строениями клочка земли, стоял клен. Быть может, этот клен сам и сберег тот клочок нетронутой почвы под своей ногой, выстояв все нашествия строителей вокруг, — неизвестно. Но то, что он обладал характером, это несомненно. Весной он долго чванился, не собираясь вовсе распускать листья, не гонясь за торопливыми доверчивыми яблонями, а потом, к лету, снисходительно выкидывал такие громадные простыни, что хоть носи их вместо зонтика в солнце и дождь. Осенью клен расцветал сногсшибательными персиковыми тонами, румяными и томными, и нежился в своей красе, хоть кисни кругом непогода, хлещи дождь, рви их любая буря. Клен держал свои листья, ни одного не роняя, сколько хотел, хоть до глубокого снега. Он тряс ими, презрительно хохоча, демонстрируя крепость своего оперения, неукротимую силу своеволия. Держал, а потом скидывал все враз — вот, мол, не хочу больше, надоело!

Сколько лет мы с Женей ходили гулять мимо этого упрямца, и у нас всегда оставалось впечатление, что клен действовал только по своему нраву, наслаждаясь своей природной силой, независимо от времен года, он бы и зимой стоял в парчовом боярском наряде, если б захотел.

В день, когда клен скинул листья, Женя захотел в город, заторопил меня запирать дом, хотя стояла сухая, ровная осень, на редкость смирная, без всяких этих луж и непроходимых ужасов, которыми она любит забаррикадировать подходы к электричке. Мы ехали в полупустом вагоне — нормальные люди ценят блага чистого воздуха и заботливо укрепляют здоровье за счет природы. Но мы стремились в Москву, не досидев на даче до конца отпуска. Невдалеке от нас компания грибников — пожилых женщин в резиновых сапогах и мужских куртках, сипловато переругивалась, перебирая в корзинах добычу. Спорили, сколько надо отдать бригадиру, чтоб «не обиделся, а то вдругорядь не отпустит», и осуждали молодежь, что не знает малярки — ни терпения у них, ни аккуратности, а какой-то Лешка так на кране купаться уехал, как на собственном.

За оголенными полями то тут, то там возникали белые острова многоэтажных домов, полотно железной дороги обступали заводские корпуса и территории, заваленные техникой, стройматериалами, трубами, мелькали забитые МАЗами у шлагбаумов переезды, проносились решетчатые палисадники. Только людей не было видно — чтобы кто-то брел по узкой тропке с мешком сена, вел козу на веревке, копал картошку. Все будто сразу расселись по автобусам, по «Запорожцам», «Жигулям» и «Москвичам» и ехали по своим делам, как тот Лешка на кране.

Женя молчал и смотрел в окно. Мне хотелось представить себе, что он там видит, — то же, что и я, или совсем другое? Если подумать, то я столько лет за ним в погоне, пытаюсь сесть с ним за один стол, лечь в ту же постель, но мне достается только краешек, будто он уже поел или просыпается и идет дальше. Поэтому кто его знает, куда сейчас он смотрит. Раньше я шумела, мелькала, не понимая своего счастья; сейчас я с замиранием сердца жду этого взгляда и думаю: только бы сберечь.

Ни одного дня не было мне с ним пусто, обыкновенно, бессмысленно. Он не убил меня ни одним днем одиночества, не расставался со мной никогда, даже мучал меня и то великолепно. Считал важными мои глупости, переживал как катастрофу мои настроения, завоевывал меня каждый день — как будто я была независима, как сама жизнь, и могла утечь между пальцев.

— Ты о чем думаешь, Женя?

Он очнулся.

— Да так. О текучке.

Мы вышли из метро и вспомнили, что надо бы купить хлеба. На Арбате уже начиналась предвечерняя суета, люди торопливо сновали из магазина в магазин, у перекрестка теснилась автомобильная пробка, в разноцветной мозаике машин увяз посередине троллейбус. Под лесами, облепившими монументальный фасад дореволюционного доходного дома, с благородной неяркостью светились витрины ювелирного магазина. Всевозможные конторы, наскоро отремонтировав освобожденные от жильцов строения, украшали окна первых этажей стопками бумаг, цветочными горшками, электрическими чайниками. В выбоине осевшего узкого разбитого тротуара элегантная женщина подвернула ногу, и спутник, тоже небрежно-элегантный, утешал ее по-французски.

Арбат, с точки зрения современного человека, был немыслимо крив, немыслимо узок, немыслимо уютен, немыслимо не похож ни на какую другую улицу. Идти по нему было трудно, но необъяснимо приятно. Мы с Женей взялись под руку и прижались друг к другу, чтобы сравнять шаг. Один из переулков, вливаясь в Арбат, пересекал наш путь. Женя, посмотрев туда, вдруг замедлил шаг и повернул меня.

Недалеко от угла, почти целиком перегородив переулок, начинался дощатый серый забор, небрежно сколоченный, со скрипучим, коварно гибким дощатым тротуаром, нависшим криво дощатым козырьком, — ах, эти привычные шалости московских строителей. Ни пройти, ни проехать, внутри горы мусора, забытый компрессор. Опять что-то начато, застолблено, разорено, засорено, на долгие месяцы будет подвергнуто их капризу, неуправляемому, как погода, отсечено от города, вынуто из обихода. Придется привыкать, обходить, не соваться в ту сторону, переделать маршруты, устраиваться по-иному. Обычное дело.

Я так успела подумать еще до того, как поняла, что серый забор на этот раз окружил не просто полпереулка — он окружил дом, в котором родился Женя. Дом, где его положили на подушку, и отец (так рассказывала Женина мама), сказал: «Ну, ты явился, герой?» Дом, где он в одной из комнат водил свои первые поезда по паркету и где возникали (увы!) некие лужицы, если рейс не успевал кончиться вовремя у намеченной цели, — ибо и в те времена мой Женя превыше всего ставил цель.

Поняв, возле какого места мы стоим, я подняла голову и с облегчением заметила, что фасад цел, только пуст внутри и лишен прежних перекрытий. И больше, видимо, дому ничего не грозит. Если, конечно, строители вовремя без капризов наполнят его новыми этажами, лестницами, несущими балками, уютной планировкой, осовременят и укрепят.