Елена Каплинская - Московская история

Низкий, похожий на корабельный, коридор с коричневыми лакированными пятнами дверей кают-кабинетов привычно привел Женю в зальце-оранжерею директорской приемной. Вместо окна там была стеклянная стена, по ней ползли развешенные на прозрачных лесках зеленые кудри каких-то экзотических растений и шатром нависали над столиком секретаря Тонечки.

Серый пушистый бобрик, устилавший пол, гасил шаги и голоса. (Это была идея Рапортова. Он прослышал про новый шумоизоляционный материал, пытался его достать, но ничего не выходило. И в конце концов Жене пришлось даже самому съездить в Комитет, чтобы получить этот бобрик для «Колора» из какой-то экспериментальной лаборатории. Господи, на каждую мелочь Жени хватало!) Тонечка, погруженная в чтение бумаги, из-за этого бобрика сначала не услышала шагов Жени, но потом подняла глаза и увидела его, уже входящего в кабинет Рапортова.

Лицо ее сделалось испуганным.

Женя сразу остановился, спросил:

— Что, Тоня? В чем дело?

Она пробормотала:

— Как это, как это, Евгений Фомич… что вы, Евгений Фомич…

И Женя вошел в кабинет.

Рапортов стоял вполоборота к двери, что-то оживленно рассказывал. А прямо перед ним, присев боком на широкий, темного полированного дерева подоконник, слушал и слегка улыбался Всеволод Леонтьевич Ижорцев.

Женя вошел, и возникла пауза. Рапортов замолчал, Ижорцев смотрел на Женю вопросительно.

…Этот кабинет был Жениной штаб-квартирой. Когда здание «Колора» только подвели под крышу, сюда связисты протянули «отводную трубку» от его телефона на «Звездочке». И Дюймовочка все звонки начала переключать сюда. В уголке под этим окном, тогда еще не обшитом, как теперь, дорогим деревом, стояла раскладушка, закрытая листами оберточной бумаги и полиэтиленовой пленкой от известковой пыли.

Эта раскладушка мне не нравилась ни с какой стороны. Я не одобряла ночевок на «Колоре». Как всякая нормальная жена, я не видела необходимости уже так сильно приглядывать за строителями. Будто бы больше некому, кроме генерального директора! Тем более, что к тому времени уже работали кое-какие производственные участки, за которыми, как раз в свою очередь, приглядывала по части технологии рыжая Лялечка Рукавишкина. Я не была убеждена, что Лялечка нажимает только на технологию, упуская из внимания другие аспекты действительности.

Словом, кабинет изначально принадлежал Жене и входить сюда, находиться здесь когда захочет и сколько захочет было его правом, правом «породившего», которое не отменяется ничем. Это же естественно, так Жене казалось.

И вдруг — пауза, прерванный разговор, вопросительный взгляд. Оба — друзья, ближайшие помощники и даже больше, больше — тоже «порожденные»…

Но — ни тени смущения. Вчера — одно, а сегодня — другое.

Вошел, прервал. Что дальше?

Женя неожиданно взбодрился, потерял естественную свободу, обрел какую-то неестественную сверхсвободу. Захохотал, сказал:

— Друзья, вы сейчас смахиваете на одну картинку. Там так: в собственной вилле пожилые супруги сидят на кухне, завтракают. Вдруг — стена вдребезги, въезжает самосвал. «Извините, — спрашивает шофер, — как покороче проехать в Нью-Йорк?» «А! — говорят супруги, — так это вам надо через спальню, гостиную и налево по шоссе». А лица у них точно как у вас.

Рассказав это, Женя долго хохотал, громко, один.

Ижорцев встал с подоконника, пальцами, прицелившись, сбил несуществующую пылинку с рукава.

— Так. Ну, а действительно, покороче? Вы с чем-то пришли?

Женя трудно поморщился, сводя с лица заклинившуюся улыбку.

— Разумеется, — и повернулся к Рапортову. — Меня беспокоит Краматорск. Когда позвонят, переведи разговор ко мне, Гена.

— Краматорск звонил вчера, — сказал Ижорцев, — Я с ним разговаривал.

— Ах, вот как. А я-то удивляюсь, что за молчание. Вы могли бы, Всеволод Леонтьевич, поставить меня в известность.

— Евгений Фомич, у меня нет времени каждого сотрудника ставить в известность о моих действиях.

Рапортов опустил глаза. Он просто отключился.

— Товарищ генеральный директор, — сказал Женя, — я пришел сюда, беспокоясь о заводе. Там трудные смежники. Я полагал, мой опыт общения с ними пригодится. Но я, кажется, помешал? Может, мне пойти к себе и подождать вызова? По субординации?

Это была полуобида, полушутка.

Ижорцев застегнул пиджак и одернул полы.

— Неплохая мысль. Конечно, мы вас пригласим, Евгений Фомич. Если понадобится говорить о металле. Но, по-моему, там все улажено.

Женя шагнул к двери, дернул никелированную ручку. Серый бобрик действовал безотказно, глушил и шаги и голоса. «Не может быть, — думал Женя, — не может, не может быть. Такого вот, такого».

Он шел обратно по каютному коридору, и корабль уже вовсю штормило. Мотало стены и потолок, выгибало пол. Желудок выдавливало вверх к горлу подступившей морской болезнью.

«Главное, с металлом в порядке, — думал он, спасаясь. — С металлом все хорошо. Больше ни о чем…»

Мне запомнился день — это было после ночной ссоры. Позорной ссоры. Из-за Лялечки Рукавишкиной. Наутро мы с Женей поехали к Директору на дачу. Голова трещала, глаза пекло от слез. Мы дико не выспались. Но поехали. В электричке меня одолевали сомнения: может, Директор просто так обмолвился, что мол, приезжайте, а Женька и готов стараться, едет и еще меня, полуидиотку, с собой тянет… Женя немедленно оживился насчет этого «полу»: полуидиотка — здорово, удачно сказано, просто блеск. Полуидиотка! Сказано в самую точку.

Но меня уже не трогал его сарказм. Я уже одеревенела. О боже, куда мы едем? Куда мы, вообще-то, премся?

Для меня в детстве люди делились на реальных и нереальных. Реальные люди жили в знакомых коммунальных квартирах, ездили в метро, ходили в киношку, покупали у лотошниц сливочные тянучки. О нереальных рассказывала учительница в школе, они стояли на Мавзолее во время парадов или же просто представляли собой несколько алфавитных букв, сложенных в широко известные фамилии. У этих людей не было домашних тапок, тянучек, соседей, должков до получки. Они нигде не жили, ни с кем не ругались, никого не звали в гости. Но весь этот недостоверный, сплетенный быт людей, которые двигали глыбы народной жизни преобразовывали, ломали, создавали, влияли на ход истории подчас в целом мире — делали их еще более нереальными для меня. Я не могла признать в них обыкновенных людей.

Наш Директор был первым в моей жизни, встреченным так близко человеком из «нереальных». И вот он позвал нас, мы едем, куда — за зеленый забор? Что ждет нас там, на директорской даче?

Один раз Таня Фирсова рассказала, как провожали на пенсию мать Фестиваля. Весь барак гудел два дня, женщины готовили еду и несли на общий стол, мужчины бегали в гастроном, все старые звездовцы в гостях перебывали. И приехал, конечно, Григорий Иванович.