Ирина Гуро - Арбатская излучина

Им было по дороге. Ломтик шагал рядом, насвистывая небрежно: тоже о чем-то думал. «Почему же это так? — соображал Генка. Родители вроде только о нас и думают и вечно о нас толкуют: каждый по-своему. А мы? Мы пока от них не оторвемся, ведь тоже о них думаем. Больше всего о них. Но если говорим, то только между собой, а им не открываемся… Так ли? Так. Значит, мы не признаем за собой права судить их? Или боимся окрика, обидного слова? Ну почему я не могу сказать отцу прямо, откровенно: ведь он сам-то человек прямой. Просто сказать: «Папа, ты хочешь, чтобы я был таким, как ты и те люди, которых ты уважаешь… Но я не такой. Тебе хочется, чтобы я был «боевой парень». И под этим ты вовсе не понимаешь, чтоб я был боевой в каких-то боях, то есть, это, конечно, тоже, но чтобы я был вообще «боевой». А я — небоевой, мне даже неловко слышать, когда в споре обрывают собеседника, не дослушав его доводов, когда безапелляционно говорят о чем-то: «Ерунда!» Я не всегда решаюсь высказать свое мнение, даже тогда, когда мне этого хочется». «Тихий ты больно», — как-то сказал отец с такой жалостью, словно я у него совсем придурок. И мне это было обиднее, чем если бы он меня отругал. А я ведь в самом деле не люблю ничего громкого. Даже диски, которые на шум только и рассчитаны. Я не кричу даже на стадионе… Наверно, это плохо? Может быть, я слишком много раздумываю по самым разным поводам? И вот в этом я тоже не такой, каким был отец в мои годы. И опять-таки он как-то высказался: «Нам все было ясно. И времени не было рассусоливать». Значит, они действовали, а не раздумывали — так надо понимать. Но разве действие может быть бездумным? Разве не гармонично сочетаются разум и действие? А как же Фауст: «В деянии основа бытия», — да, в том смысле, что жизнь двигается человеческой деятельностью, но ведь разумной деятельностью… Так, кажется, говорил Сева, — был у нас и об этом разговор…»

Они уже долго шли так, в молчании, и сейчас, когда они вступили на бульвар, пустынный и полутемный, потому что часть фонарей уже не горела, — возникла потребность прервать тишину, словно скопившуюся за вечер под тенью деревьев, обволакивающую их и будто разъединяющую.

Вдруг сказал Ломтик как давно надуманное:

— Хоть бы в армию, что ли, скорее…

Генка удивился, мельком подумав: «Вот я бы так, отец подпрыгнул бы от радости».

— Я чего мыкаюсь? Куда только не совался… Устроила мать к себе в главк, две недели помаялся для ее удовольствия, ну не могу. Там, понимаешь, такие «оборотные ведомости» бывают, надо каждую цифирку выписывать, — ювелирная работа, не получается у меня. Потом сам устроился, понимаешь, в театр — рабочим сцены. Звучит? Выгнали.

— За что? Тут же работа крупная.

— Слишком крупная. Я, правда, не один виноват был: вместе ставили «березовую рощу», а когда повалилась, мне одному отвечать… Да что говорить? Меня от этих бульваров мутит… Я, знаешь, на флот мечтаю. Здоровьишко имеется. И знаешь, — Ломтик дернул Генку за рукав, — я себя проверял насчет морской болезни…

— Где же это? — недоверчиво спросил Генка, каким-то неожиданным предстал перед ним Ломтик.

— Сплавал на Ладогу, там ночью что поднялось! Как в море. Кругом травят, а я хоть бы что. Не часто бывает!

— Не часто, — охотно согласился Генка, так убедительно звучали доводы товарища, — ну и подался бы…

Ломтик сразу увял:

— Я бы не то что подался, пулей бы… Хоть в речной, что ли… Знаешь, там все время набирают то в ученики механика, то матросом. Да я бы на все согласен. Хоть гальюны чистить, ей-богу…

Генке даже не верилось, что рядом с ним шагает ленивый и самоуверенный Ломтик. В сумраке, казалось, заострились его черты, он прикусил верхнюю губу, словно не хотел сказать лишнего. Главного. И все же сказал:

— Не могу. Никуда не могу. Мать жалко. Одна… Одна, — повторил он и по-взрослому провел рукой по лицу, как человек, мучимый тяжелыми мыслями.

— Так она же у тебя еще молодая, — нерешительно заметил Генка, вспомнив, как к ним на вечер приезжала Ломтева, красивая, хорошо одетая, моложавая. Никогда не скажешь, что усатый Ломтик — ее сын…

— Если бы старая была, она бы смирилась, она бы обо мне думала, о моей жизни, а не о своей, — умудренно говорил Ломтик, — а то ей страшно одной… Ты понимаешь, Генка, мой отец… я его не могу судить, я бы с ним даже, может быть, задружил! — Ломтик выговорил эти слова через силу, и Генка понял, что отношения Ломтика с отцом не укладываются в одну фразу: «Он их бросил».

Они все еще шли бульваром и теперь замедлили шаги, как будто покинут они еле различимую здесь, под густой листвой, аллею, и сам собой иссякнет разговор.

— Я был маленький, когда он ушел, а мать все фотографии изорвала — видишь как? Это, значит, чтобы я его не узнал, если когда случаем увижу… И даже его отрезала, где они вместе… Одну я нашел все же. Только снимок любительский, как ни вглядывался, не разберешь даже, какой он. Только видно, что блондин: волосы светлые. И трусики полосатые, сбоку парус вышит: на пляже они… Я уже в шестом классе был, однажды звонит телефон: «Это ты, Юра? Какой у тебя голос взрослый…» «А вы кто?» — спрашиваю, но почему-то я сразу догадался. «Я твой папа». А я и не знаю, что сказать. Потом он спрашивает: «Как мама? Здорова?» «Очень даже», — говорю я и почему-то подумал, что, если бы и больна была, я бы ему не сказал. «А ты как учишься?» «На все пять», — вру ему. «Ну, молодец». Помолчал. «Маме не говори, что я звонил» — так сказал…

Ломтик замолчал, но, конечно, не могло все на этом кончиться. И действительно, он продолжил, приблизив к Генке свое лицо с таинственно мерцающими глазами:

— Мы переехали в новый дом. Где сейчас живем. Только телефона долго у нас не было. Однажды в воскресенье мы с мамой собирались на лыжах: это зимой было. Звонят в дверь. Мама кричит: «Открой, я одеваюсь». Открываю. Стоит мужчина, большой такой, в шапке с длинными ушами… Посмотрел на меня и засмеялся: «Юра?» Ну, думаю, с маминой службы, не иначе на работу вызывают — воскресенье испорчено. Я сразу скис, но вежливо предлагаю: «Проходите!» Подхожу к двери и говорю: «Мама, тебя какой-то мужчина спрашивает!» Ну что здесь такого? Как же мне было сказать? А он скривился так, будто у него вдруг где-то заболело, и повторяет: «Да, какой-то мужчина…» И отвернулся от меня. Тут вышла мама. Не успела она даже разглядеть гостя, побледнела и сразу мне: «Юра, оденься и жди меня на улице!» Да так, в приказном порядке, как она умеет…

— Это мой умеет, послушал бы ты. Что твоя! — вставил Генка.

— Что мне делать? Вышел в переднюю, оделся и думаю: «Попрощаться-то все-таки надо?» По правде, мне хотелось поближе посмотреть на него, поскольку я уже догадался, кто это, раз она так побледнела… Набрался храбрости, открываю дверь и говорю ему: «До свидания». Он отвечает: «До свидания, Юрий». «Юрий», интересно… И улыбнулся. И у него, понимаешь, от улыбки получилась ямка на щеке. Как у меня… «Что ж, думаю, неужели меня уж так вовсе со счетов сбросили, даже не дают остаться». Не дали. И я пошел на улицу. И все ждал, что он выйдет и, может быть, мне что-нибудь скажет. Но мать — она хитрая: она вместе с ним вышла, понятно? Он опять мне: «До свидания». А по имени уже не назвал. И пошел себе. А я вернулся за лыжами, и мы поехали на Ленинские горы.