Ирина Гуро - Арбатская излучина

Да, жизнь вновь обретала для него ценность. Он получил возможность самоуважения. А ведь именно этого не хватало ему, и, как выяснилось, без этого он не мог существовать.

Мысли вспыхивали в нем и погасали, еще сомнения грызли его: а вдруг Жанье не решится на связь с ним… Почему он должен ему поверить? У них были разговоры: Жанье знал, почему Лавровский уехал из Германии. Но чего стоили разговоры здесь, за пределами рейха? И мало ли рантье, которые предпочли перевести свои деньги в другую страну и обосноваться в ней. Но эти рассуждения тонули в том двойном потрясении, которое он испытал, лицом к лицу столкнувшись с борющимися и получив надежду участвовать в этой борьбе.

Он все еще не двигался с места, словно боялся, что потеряет все, что все это останется здесь и, обездоленный, он вернется к обычному своему существованию. То, что он пережил этой ночью, входило в слишком резкое противоречие с его существованием, чтобы так просто вернуться туда, вниз, где господствовала Эмма и где надо было принимать решение.

Именно вспомнив о необходимости решения, он наконец поднялся. Удивительный оранжево-красный свет занялся на востоке. Он, вибрируя, словно бы вырывался из-за линии горизонта, трудно, медленно и все же победительно разливался все шире. И здесь, где он стоял, хотя все оставалось по-прежнему и сине-черные тени лежали неподвижно и прочно, словно нечто объемное, материальное, — и здесь все казалось готовым к принятию этих оранжево-красных лучей, посланцев дня, приносящих как будто не только свет и тепло, но и обновление.

Медленно спускаясь к дому, Лавровский отчетливо подумал: «Значит, жизнь еще не кончена». И сам удивился категоричности этой простой и непривычной мысли.

Было бы смешно предполагать, что Эмма откажется от своего плана. Он продолжал думать об этом, достигнув дома, где все еще спали, и он, не встретив никого, добрался до своего кабинета. Странным показалось ему, что здесь все оставалось по-прежнему: книга, раскрытая на столе, и непримятая еще постель. Оттого что жалюзи были опущены, в комнате стояла полутьма, создавалась иллюзия длящейся ночи.

Ему казалось, что сейчас он опустится в кресло и заново «перечитает» новую страницу, которая только что открылась ему, но несмятая подушка поманила его, и он словно провалился в глубокий освежающий сон.

Все последующие дни он четко, расчетливо обдумывал, как применить обстоятельства для новой, открывавшейся ему цели. И здесь решающим было достигнуть какого-то соглашения с Эммой. «Тихий уголок» был нужен, видимо соответствуя каким-то планам, да и нетрудно было догадаться, что само по себе такое пристанище дорогого стоит для дела Жанье.

Значит, надо было если не ломать план Эммы, то оттянуть его осуществление.

Отсутствие Костика Мария Васильевна по своей занятости обнаружила не сразу. Но все же хватилась: что это его не видно и вроде дома не ночевал!

— Он ушел, — ответила Светлана на ее вопрос, глядя мимо матери своими продолговатыми глазами, подчеркнутыми синей тушью. Глаза были безмятежными, как вода в аквариуме. Не безжизненными, нет. Но только крошечный кусочек жизни отражался в их прозрачной глубине. Это были два маленьких аквариума с зеленоватой водой, и даже там мелкое что-то произрастало… Но что? Марии Васильевне стало как-то не по себе, и она спросила по-чудному:

— Он когда придет? — хотя ей должно было быть ясным: Костик придет, как всегда, после работы. Как же иначе? Но что-то в тоне дочери обеспокоило ее.

— Никогда, — сказала Светлана, нахмурив тонкие бровки.

— Вы поссорились? — с надеждой спросила мать, потому что не могло быть ничего другого, что заставило бы Костика оставить их дом. А ссорам молодоженов не стоило придавать значения.

— Нет, мы разошлись без всякой ссоры, — пояснила дочь. И добавила: — Ты, мать, не волнуйся. Мы с Костиком совсем не подходим друг другу.

Мария Васильевна так растерялась, что не могла выдавить из себя ничего, кроме самой банальной фразы о том, что, мол, раньше об этом надо было думать.

И приняла весело-ироническую гримаску Светы как должное: так ей, глупой матери, и надо! И в ответе Светы была своя логика:

— Как я могла думать об этом тогда, когда еще не знала Костика по-настоящему?

— Как же ты, не зная, выходила за него?

Это тоже было не бог знает что, и Светлана снисходительно отпарировала:

— Когда мужчина хочет жениться, он старается показаться женщине в лучшем виде. А чтобы увидеть его в худшем, надо выйти за него замуж!

Час от часу не легче! Оказывается, тут уже подведена «теоретическая база»!..

Свету насмешил обескураженный вид матери, но она ведь была добрая девочка и, бросившись ей на шею, закричала, что нечего беспокоиться. Мама хочет ее счастья? Оно будет! Обязательно будет! Пусть мама не сомневается. Но не с Костиком. С Костиком счастья быть не может, это ясно.

— А с кем может? — горько воскликнула Мария Васильевна, но тут же поняла, что вопрос ее чисто риторический. Однако Света приняла его по-другому и ответила совершенно серьезно и обстоятельно, как было ей свойственно:

— Возможно, очень скоро я на этот вопрос отвечу.

И, чмокнув мать в щеку, выскользнула из квартиры, как рыбка из аквариума. Однако не с тем, чтобы беспомощно трепыхаться на песке, а совсем напротив: обрести новую жизнь в иных водах.

А Мария Васильевна, хоть и несколько оттаявшая от звонких и искренних поцелуев Светы, озадаченно спрашивала себя, что могли означать слова дочери. В чем они с Костей не сошлись? С Костей, который «с каждым днем любил Свету все больше»? Эта формула, высказанная им однажды, продолжала безотказно действовать. В этом не было сомнения, а жизненный опыт говорил Марии Васильевне, что в такой ситуации можно оставить мужчину только при одном условии: если засветило новое чувство, более сильное, а может быть… больше сулящее?

Мария Васильевна не пыталась прояснить для себя это последнее предположение, как обычно отталкивая любую мысль, которая могла бы представить Светины побуждения не очень благородными.

Разве Светлана когда-нибудь жаловалась на скромность их жизни, даже тогда, когда им было много труднее, чем сейчас? Разве она не выказывала каждодневно свою благодарность матери за жертвы, которые та приносила, чтобы доставить Светлане маленькие радости и осуществить ее скромные желания. Света и не имела других. И конечно, Костик тоже приносил эти жертвы, и Света продолжала оставаться на том же скромном уровне в своих требованиях. Да нет, она вообще ничего не требовала, зная, что муж, как и мать, сами положат к ее ногам все возможное.

«Возможное? А может быть, — вдруг опасливо подумала Мария Васильевна, — ласковая нетребовательность дочери покоится исключительно на том, что Света понимает бесцельность больших требований. И мирится пока с тем, что есть?»