Ирина Гуро - Арбатская излучина

Тогда Ивану Петровичу удалось ее успокоить простыми доводами, у нее же позаимствованными и укладывающимися в обычную житейскую формулу: «Им виднее!» Костик исчез с глаз, рассчитался в тресте и завербовался на дальнее строительство. Хотя это было дополнительным огорчением для Марии Васильевны — «Разбили парню жизнь!» — повторяла она, не «разбила», а «разбили», то есть считала и себя виноватой, — но, наверное, для нее было лучше, что он не мелькал перед ней воплощенным укором.

Светлана была, как всегда, ровна, ласкова с матерью, как, собственно, со всеми окружающими, весела в меру: не бьющей через край молодой веселостью, а свойственной ей, сдержанной и словно бы всегда на одном уровне. И Мария Васильевна успокоилась. Тем более что с некоторых пор Светлану взялись изо всех сил «подымать» на работе как «передовую», «лучшую» и с применением даже избыточных, по мнению многих, эпитетов, как, например, «наша гордость». Мария Васильевна была несколько обескуражена таким внезапным возвышением Светланы. Тем более что не улавливала, откуда такая пошла «струя»? Конечно, Света добросовестно работала, но были среди молодежи такие, для которых эта работа была настоящим призванием. В перспективе московского бульвара им маячила их судьба: масштабная работа по устройству столицы будущего. Под рукой Марии Васильевны они делали только первые шаги, тренировались для большего, привыкали к хозяйскому положению, которое уже виделось в надолго рассчитанных планах.

Света не связывала свою работу с будущим, она вообще, казалось матери, жила только настоящим. И однажды Мария Васильевна недоуменно сказала: «Знаешь, Иван Петрович, в этом есть какая-то ненормальность: Света ведь ни о чем не мечтает и не думает о будущем… А ведь это свойственно молодости».

Но все это было раньше. А теперь возникло нечто новое и, видимо, решающее, — он уже так хорошо знал Марию Васильевну: ее могла сбить с ног только настоящая беда.

Теперь, когда он усадил ее в кресло и примостился около, держа в своих ладонях ее холодную руку, и смотрел на ее ничем не прихорошенное лицо, он, словно это был ключ к предстоящему разговору, четко подумал: «Что бы ни случилось, я с тобой, Машенька, и будем вместе думать, как быть. И в конце концов придумаем».

Ах как легко он себе представлял, что можно что-то придумать, еще совсем не зная, о чем пойдет речь! И вдруг увидел, что она плачет. Не вытирая слез, сквозь них она глядела на него. И то, что она, словно жалея его, не решалась говорить, не меняла позы — как опустилась в кресло, так будто и замерла в нем, и единственным движением были бегущие по ее щекам, обильные, как у ребенка, слезы, — словно ударило его.

— Машенька, что же случилось, родная моя? Да говори же наконец. — Он уже не думал о том, что ее горести теперь — на них обоих и он поможет ей, что бы это ни было. Он просто испугался за нее, потому что увидел: она сбита с ног настоящей бедой. — Света? — угадал он. Но что могло еще случиться со Светой?

И тут она выговорила такие странные слова, что он даже не сразу воспринял их смысл. Во всяком случае, не в полной мере… Потому что если бы в полной мере, так это и его касалось. Не так прямо, а «обходным движением» как бы, сложным таким маневром.

«Да, что ж это она сказала? Светлана выходит замуж… за Чурина… Бред какой-то! И какой бы ни был Юрка прохиндей из прохиндеев, но это все-таки чересчур…»

— Машенька, но ведь этому можно помешать, — неуверенно начал он, в то время как в голове у него с опозданием застучала мысль, которая могла бы, конечно, сразу прийти ему на ум, но как бы ждала своей очереди, чтобы ударить больнее: «А Валя?»

И, не выдвигаясь на первый план, эта мысль уже не исчезала, но звучала как-то беспрестанно и назойливо, словно повторяющееся эхо главного нежданного удара.

«Нежданного?» Он вдруг вспомнил случайный и мимолетный разговор. Вечером, на их бульваре. Он задержался на работе и закончил, когда появился ночной дежурный. Дежурил молодой садовод вовсе не с их участка. Но они, конечно, хорошо знали друг друга. И этот молодой человек с модными баками, делавшими его маленькое лицо почти карикатурным, и с носом пуговичкой, очень словоохотливый, что Иван Петрович и раньше знал, высыпал на него за несколько минут, пока он посидел с ним на скамейке, ворох всяких новостей, и среди них — такую сомнительную и даже более сомнительную, чем другие…

Сейчас Иван Петрович отчетливо вспомнил, как тот произнес эти слова со вкусом и пониманием: «Наш-то шеф положил глаз на Светку». «Какую Светку?» — спросил он машинально, как о мало ему интересном предмете. «Что значит какую? Марии Васильевны дочку. Уж Чурин-то не промахнется».

Вот эти слова о Чурине Иван Петрович принял безоговорочно и даже подумал: «Значит, Юрка всем ясен в своих поворотах. Даже со стороны ясен…»

«Чего ж не положить глаз! Света у нас красотка», — вяло заметил он. И о каких-то дальнейших выводах вовсе мысли не имел. Ни в коей мере.

Собеседник ничего не ответил. И нечего ему, видимо, было отвечать. На том и кончилось.

И весь разговор запомнился ему только одним: уверенностью совсем стороннего человека в том, что «Чурин не промахнется».

Сейчас, приплюсованный к словам Марии Васильевны, разговор этот создавал непреложность факта. Иван Петрович держал холодные и какие-то беспомощные руки Марии Васильевны в своих и думал, что то, что для нее трагедия, другая женщина сочла бы жизненной удачей. Да почему же «другая женщина»? Вот же — сама Светлана…

— Машенька, как ты узнала? Вообще, как это получилось…

Ему казалось, что ей надо выговориться, и он благодарил судьбу за то, что оказался сейчас рядом с ней.

Когда она подняла на него глаза, тоска стояла в них.

— Что ты, Машенька? Нельзя так оплакивать живую, благополучную Свету.

Он тотчас пожалел о том, что сказал, особенно о слове «благополучная». Мария Васильевна отняла свои руки и горько сказала:

— Слишком благополучную, оттого и оплакиваю. Ваня, когда человек теряет себя, он все равно что мертв. Неужели ты думаешь, ты можешь предположить, что Светлану привлекает в Чурине что-нибудь, кроме «благополучности»?

Иван Петрович понял, как важен был для нее его ответ. Юрий представился ему очень ясно, но почему-то не таким, каким видел его сравнительно недавно. Он смотрел на Юрия отстраненным, испытующим взглядом первого их свидания.

Да, именно тогда, в кабинете треста, в первое их свидание, он смотрел на Юрия так, словно искал ответа на вопрос: каким он стал, что в нем взяло верх? Он всегда казался Ивану Петровичу словно бы составленным из разных кусков. Время могло зачеркнуть одно, вызвать к жизни другое.

Но и сейчас, когда он знал Юрия много больше, он не мог отчетливо сказать, каков тот в его глазах. И странно: то, что он узнал сейчас, что было так поворотно не только для него и Светы, но и для Вали — он подумал об этом с болью, — ничего пока не добавляло, не проясняло противоречивый облик этого человека.