Ирина Гуро - Арбатская излучина

«К чему бы все это? — думал Евгений Алексеевич. — Не просто же так затеян разговор, не для того только, вероятно, чтобы повысить акции фрау Лавровски в глазах ее собственного мужа!»

Они сидели в одном из уютных уголков «Брунгильды». Обдуманная меблировка ее как раз была направлена на создание условий для таких разговоров. Удобные модные кресла на металлических трубках неохотно выпускали из своих мягко пружинящих объятий, на столике перед ними красовалось все необходимое «обеспечение» такой беседы…

Так в чем же все-таки ее смысл? Лавровский не давал себе труда ломать голову над этим, твердо зная, что доводы разума тут ни при чем.

Он только вдруг отметил, что перемена в облике Штильмарка заключалась не только в еще большей законченности всех его черт, но и в их направленности к определенному образцу. Существовал эталон воздействия, именно следуя ему, вел свою линию Штильмарк. Сначала обстоятельное и неспешное разъяснение обстановки, затем темпераментное, ломающее всякое сопротивление, ошарашивающее поднесение на открытой ладони вывода, от которого уже никуда не денешься!

Высказывания Штильмарка внезапно забили фонтаном или, скорее, гейзером, от их жара терпение Лавровского стало быстро испаряться, и он, сделав некоторое умственное усилие, уловил суть: Эмма Вагнер-Лавровски была замечена «наверху», ее энергия и способности оценены, ей прочат место в руководстве «Женским союзом» в масштабе рейха!

Лавровский так и предполагал, что это будет какая-нибудь очередная нелепость! Но что, собственно, требуется от него? Почему понадобилась такая пышная преамбула?

Оказывается, понадобилась! Для чего? Для того, чтобы нейтрализовать противодействие с его стороны! Но с какой стати ему противодействовать? Пусть его жена делает оглушительную карьеру. Если это на пользу ей и в какой-то степени рейху…

Высказавшись таким образом, он услышал, что снял камень с души Штильмарка, ибо тот ничего не хотел предпринимать «за спиной мужа».

Отсюда стало ясным, что карьера Эммы двигается именно Штильмарком. Однако оставалось смутное ощущение, что есть еще что-то, связанное с перспективой возвышения Эммы. И это пока не прояснилось, хотя, несомненно, где-то на этом вытянутом к солнцу стебле имелся некий шип…

Вечер на вилле «Брунгильда» на этот раз был «малым приемом». По нынешней моде гости не собирались за общим столом, а располагались где придется, их обносили вином и закуской при том, что имелся еще бар, где можно было поживиться не с довоенным, конечно, размахом, но достаточно удивительными по теперешнему времени вещами.

Так как бутылка, стоящая перед ними, опустела и никто не показывался, чтобы ее заменить, Лавровский, вспомнив о своих обязанностях хозяина, собрался распорядиться сам, но Штильмарк остановил его неожиданным вопросом:

— Вы знаете этого господина?

Достаточно было беглого взгляда, чтобы узнать медленно и даже торжественно, как бы церемониальным шагом приближавшегося к ним Бруно Венцеля.

Лавровский еще не успел ответить, как тот уже предстал перед ними и выразил такую радость от встречи, что никак невозможно было не предложить ему хотя бы присесть. Лавровский и сделал это с чувством нарастающего недоумения: кого и зачем наприглашала в их дом Эмма? Вопрос этот оставался, конечно, чисто риторическим: самый ход ее мыслей и намерений был для него скрыт.

Штильмарк, приподнявшись, но ровно настолько, чтобы подчеркнуть дистанцию между ними, протянул Венцелю свою небольшую пухлую руку, покрытую рыжеватым пухом, как новорожденный цыпленок, и Венцель принял ее, словно великий дар. И с такими же знаками уважения и какого-то даже ликования, прерывистыми уверениями в своей радости от встречи приветствовал Лавровского.

Венцель, как ни странно, вовсе не изменился, и, может быть, именно от этого так живо вспомнилось Лавровскому, что однажды этот человек помимо своей воли дал ему сигнал опасности. Какой сигнал несет встреча с ним сейчас?

Это было трудно предугадать, но неприятное ощущение, не оставлявшее Лавровского с самого начала разговора, перешло в другую стадию: ожидание какого-то неожиданного, непредугаданного удара со стороны. Словно он уже долго сидел по горло в болоте, но сейчас чья-то рука протянется, мощная ладонь накроет его голову, чтобы затолкать его на самое дно.

Все это, конечно, одна игра нервов, говорил он себе, ибо в самой природе Бруно Венцеля отсутствовало что бы то ни было, могущее оказывать влияние на ход событий. Он был по своему назначению вечным посредником между кем-то и кем-то, как бы шестеренкой, передававшей движение одной части механизма другой…

Мелкой шестеренкой.

Очевидно, эта роль прочно закрепилась за ним, потому что в тоне Штильмарка появились покровительственные ноты, когда он справился о делах Венцеля, словно эти дела и доброго слова не стоили.

И вдруг что-то резко изменилось: принявший было взятый тон, Венцель внезапно энергично и прицельно отбил его:

— Я только что встретил у входа вашего сына, господин Штильмарк! Он как раз ставил свой «хорьх» — это не так легко было сделать: на площадке полно машин. Черный мундир очень идет Рудольфу…

Лицо Штильмарка перекосилось гримасой не то изумления, не то гнева. Он не произнес ни слова, но какие-то эмоции, отнюдь не положительные, заставили его бросить уничтожающий взгляд на Венцеля и уже более спокойный — на Лавровского, как бы говоря ему: «Ничего особенного не случилось».

Он с наигранной небрежностью объявил:

— Пойду встречу своего бродягу… — И слегка поклонился одному Лавровскому в знак того, что оставляет его и как бы приглашает Венцеля следовать за ним.

Но Венцель нахально пренебрег этим и, наоборот, пересел со стула, на котором помещался как-то бочком, в освободившееся кресло Штильмарка, удобно развалившись в нем.

Все эти манипуляции ровно ничего не говорили Лавровскому. Но сейчас, когда Венцель сидел против него под лампой торшера, обозначились перемены в его лице: как ни странно, они несли не приметы старости, а как бы успокоения, даже тень некоего достоинства лежала на нем… Нет, он был по-прежнему необыкновенно угодлив, что называется, втирался в доверие каждому… И все же теперь за этим что-то стояло. Будто бы не на пустом месте расточал свою приторную любезность Бруно Венцель. Будто что-то имелось за его спиной, на что он мог опереться. И взгляд его за стеклами модных квадратных очков вдруг становился жестким, что-то для себя отметившим. Точно и неспроста.

Именно таким взглядом проводил он Штильмарка, и, когда обратился к Лавровскому, в тоне Венцеля не было и следа уважительной и даже льстивой интонации, звучавшей только что. Он скорее несколько злорадно сообщил, все еще глядя вслед ушедшему: