Александр Старостин - Второй круг

Мы стали бродить по заброшенному, наполовину занесенному снегом лагерю и нашли две пишущие машинки, несколько спальных мешков на собачьем меху, медпункт с набором хирургических инструментов (кое-что тут же перекочевало в карман Войтина), библиотеку и десятикилограммовые гантели.

— Брать ничего не будем, — сказал я, засовывая в карман томик Пушкина, — и так идем с перегрузом. Возьмем только Жульку. Все остальное — потом.

И тут до меня дошло, что вряд ли мы взлетим: лыжонок-то стоял поперек хода самолета.

Мы двинулись назад. Войтин что-то отстал. Я оглянулся. Он брел с каким-то мешком на спине. Мешок был маленький, но Войтин взмок, и его водило из стороны в сторону. Особенно труден был для него подъем на торос.

Рядом с ним гарцевала Жулька. Она тащила его рукавицу с таким гордым видом, как будто делала очень важное и полезное дело.

— Я же сказал: ничего не брать, только собаку, — сказал я.

— Захватите доски, — буркнул Войтин и отнес мешок в самолет.

Я стал рассматривать лыжонок. Когда Войтин вышел из самолета, я сказал:

— Вообще-то, если приподнять хвост, можно, пожалуй, взлететь и без лыжонка. Но как приподнять? Силенок не хватит. Несолидно как-то давать сигнал SOS.

— Я подниму, — сказал Войтин, — один. Только нужны доски и пустая бочка.

— Как же ты поднимешь?

— У меня есть домкратик.

— Я и не знал, что ты возишь с собой домкрат.

— Я много кое-чего вожу, — буркнул Войтин.

Домкрат был небольшой и — тоже отхромированный.

Этот домкрат мог приподнять самолет только на самую малость. И тут нам помогли доски. Мы понемножку подсовывали и подсовывали новые доски, наконец подставили железную бочку из-под бензина, на нее домкрат. Поддомкратили — теперь самолет был в одну линию с горизонтом. Вытащили из-под самолета доски и отбросили их в сторону.

— Если теперь разгрузить хвост и дать полные обороты, пожалуй, взлетим, — сказал я.

— А как же домкрат? — спросил Войтин. — Ты о домкрате подумал или нет?

— Черт с ним, с домкратом. Тут уж не до жиру.

Войтин нахмурился и проворчал себе под нос: кажется, обругал летчиков, которые только и думают о том, как бы бросить где попало инструмент.

— А где Жулька? — спросил я.

— Теперь она умная. В самолете сидит.

Мы залезли в кабину.

— Где Войтин? — спросил я.

— Тут! — ответил он, появляясь, и стал запускать моторы.

Мы дали полные обороты, самолет рванулся вперед, чуть было не ударился хвостом об лед, но выровнялся, и мы взлетели.

— Все хорошо, — сказал я, радуясь, что все обошлось, а потом добавил: — Домкрат вот только жалко. Хороший был домкратик, аккуратный.

Войтин даже ухом не повел, продолжая глядеть на приборы. Это мне показалось подозрительным. И тут я увидел, что на его руку намотана веревка, и тянется эта веревка к дверце самолета.

— Ты с ума сошел! — крикнул я. — А если бы эта твоя железяка за торос зацепилась? Тебе бы руку оторвало. Или самого вытянуло наружу.

— Она бы не зацепилась. Я все рассчитал. Я всегда все рассчитываю. Мне жить еще не надоело.

Мы набрали высоту, встали на автопилот, немножко расслабились, и тут я вспомнил про мешок.

Войтин вышел из пилотской кабины и втащил домкрат в самолет. Потом стал протирать его.

— А что у тебя в мешке? — спросил я.

Лицо Войтина просветлело.

— Она, понимаешь ли, такая маленькая-маленькая. Не больше двух пудов, я думаю. Я об ней всю жизнь мечтал. Но где ж ее достанешь? Она ведь не продается.

— Да кто же это она такая, о которой ты всю жизнь мечтал? — спросил радист.

— Сейчас принесу. Поглядите за приборами. Повнимательнее там.

Он принес мешок и раскрыл его перед нами. Мы нагнулись и увидели наковальню.

— Черт знает что! — выругался радист.

— Зачем она тебе? — спросил я. — Лишний груз!

— Затем же, зачем и домкрат. «Лишний груз»! Много вы понимаете в лишнем грузе. Я как увидел ее, так и…

Войтин махнул рукой и обратился к Жульке:

— Они разве поймут? Им бы только привести инструмент в негодность, а потом бросить его где попало — пусть, мол, ржавеет. Сами они лишний груз!

Жулька радостно заболтала хвостом, соглашаясь с Войтиным.

— Пожалуй, наковальня нужна, — согласился я, — правда, Жуля?

Жулька и со мной согласилась и в порыве радости тронула штурвал лапой.

— А лыжонок я отремонтирую на базе, — сказал Войтин, — там ведь слесарь безрукий. Не уважаю безруких людей.

С тех пор Жулька летала с нами. Целью своей жизни она теперь считала охрану самолета от пассажиров и грузчиков.

Просмотрев эту запись, Ирженин нахмурился.

— Так-то все правильно. И звук новых галош. Но где же это ты увидел отвертку со сбитого «мессершмитта»? Зачем было врать? У него, правда, есть ключ с «юнкерса». Но не со сбитого. У нас в подразделении был до войны свой «юнкерс», но не тактический германский бомбардировщик, а ледовый русский разведчик.

— Художественный вымысел, — объяснил Росанов с фальшиво-виноватой улыбкой, — это допускается.

— А зачем ты сделал из него дурачка? Ведь руку ему могло и в самом деле оторвать. И веревку он привязал не к руке, а к рым-болту. И ты это прекрасно знал.

— Знал. Но так драматичнее. И смешнее.

— И потом. Как это мы могли переговариваться, когда гудели моторы? Весь диалог шел как в пантомиме.

— Но «говорили» вы именно это?

— Почти. И замени все фамилии. И Жульку переименуй. Вдруг твоя писанина попадет к начальству? Потом доказывай, что ты не верблюд. Мамонт однажды крупно погорел из-за одного писаки. Тот накрутил такого про Мамонтов героизм, что ему талон вырезали. И если уж честно, то Жулька на нас обиделась. Она не сразу к нам подошла. И вообще ты лакировщик действительности.

Ирженин терпеть не мог дежурств, когда сидишь на точке и ждешь, что скажут, куда пошлют. И мысленно крыл на чем свет стоит «подлеца» Мишкина: это он сжег «три шестерки». Это из-за него сорвалась хорошая, интересная и денежная работа с вулканологами на Камчатке.

Злость на «подлеца» Мишкина вышла наружу только сердитым взглядом и вопросом, обращенным к радисту, который болтался у самолета, почтительно взглядывая на командира:

— Ты выполнил предполетную подготовку?

И радист тут же забрался в кабину, хотя выполнил все, что положено, по регламенту. Он понял, что командир не в духе, но никак не мог понять, отчего он последнее время постоянно ворчит.

И вдруг Ирженин увидел небо. Чего только в нем не накручено! И его злость показалась ему не заслуживающей внимания: какая, в сущности, разница? Камчатка или Диксон, сто рублей или двести?

Он вспомнил Машу и подумал, что ее глаза так же огромны, как это небо, и в них так же, если присмотреться, можно увидеть и пролетающих птиц, и облака, и сосны. Он вспомнил, как говорил с ней, а в ее глазах мелькали красные точки гаснущего заката, огоньки проносящихся мимо машин, тени проходящих людей. Наверное, с ней хорошо путешествовать, а потом вспоминать, глядя в ее пестрые глаза, закаты и какие-нибудь пальмы.