Петр Проскурин - Избранное

— Просилась. Надо было сразу думать. Просилась, а зачем? Кто она ей? повел Василий головой, указывая назад, на кузов. — Чужой человек, а мне она мать родная. Не хочу, чтобы в этот срок кто чужой между нами втерся, опять судорожно повел он головой назад. — Один на один хочу с нею побыть…

У Степана в глазах мелькнула растерянность, он невольно подобрался, стал пристально и безотрывно смотреть на льющуюся навстречу влажную, широкую ленту бетона, какое-то тревожное откровение коснулось его и смутило.

— А бабы что. — опять заговорил Василий, — баб — их много… Им известно что от нас надо. А-а, ладно, я и сам знаю, не со зла она, от дурости, да что от этого? Раз так, не хочу, чтобы она рядом со мной была в этот срок, не хочу, к все. Ты лучше скажи мне, вот сижу я и думаю, на какой ляд человек на свете живет, а?

— Живет, — подумав, неопределенно отозвался шофер. — Ты лучше выпей, хвати грамм двести — и дело. Мне нельзя, а тебе чего?

— Не хочу, — коротко отказался Василий, и опять летела навстречу дорога, и к вечеру все рельефнее проступали пространства вокруг, краски менялись и густели, и у Василия, раньше никогда не замечавшего ни леса, ни поля, ни неба вокруг, сейчас от каждого поворота дороги, открывавшей глазам еще что-то новое, все тяжелело сердце, он с жадностью чего-то ждал, словно впервые видел этот мир. Степан, чувствуя это его состояние, старался не смотреть на него, ему вначале тоже было неловко и не по себе, но спокойный бег сильной, послушной машины и хорошая дорога придавали ему уверенность, и он, тоже бывший крестьянин, лишь однажды позволил себе скользнуть душой по размокшему сверху, почти парившему пятну чернозема.

— Там, от дороги-то, в сторону до наших Вырубок еще версты две, неожиданно сказал Василий. — Добраться бы.

— Ничего, доберемся, — опять подумав, отозвался Степан. — Засветло бы только.

— Тут, по такой дороге, часа на полтора и осталось, успеем, еще раньше будем, — заверил Василий и опять надолго замолчал, лишь оба одновременно проводили глазами сизоватую чайку с белой грудью, с резким криком прометнувшуюся через дорогу почти перед самой машиной, и Василий опять почувствовал сладкую, тягучую тоску, хотелось выскочить из машины, пойти куда глаза глядят весенним полем, утопая в грязи, шлепая по весенней воде, пойти прямо в слепящее солнце, чтобы ощутить буйство жизни и понять, что ты еще жив и что в тебе еще много вот этой хмельной жажды на что-то надеяться и чего-то лучшего ждать и верить…

Солнце уже сильно низилось, и его косые, начинавшие слабеть лучи россыпью прошивали синее хрустальное небо, задумавшийся, давно молчавший Василий, случайно взглянув вперед и в сторону, сильнее вжался спиной в подушку сиденья.

— Что? — спросил шофер, невольно притормаживая.

— Приехали, вон он, поворот, а вон там, — он указал на редко разбросанные крыши изб, трубы над ними, массивно выделявшиеся в редкой, сквозной и колеблющейся паутине деревьев, — ветер, что ли, поднимается. Эх, смотри, чего-то зажало, — с неловкой усмешкой пожаловался он, притискивая ладонью левую сторону груди.

Степан ничего не ответил, и машина, помедлив, осторожно переместилась на отвод, бережно покачивая кузовом, проползла по набитой еще, с оледенелыми колеями дороге в сторону от бетонки, и уже минут через десять Василий указывал, куда, к какой избе подворачивать. И его, и шофера поразило прежде всего абсолютнейшее безлюдье: десятка два или чуть больше изб, вытянувшихся в два неровных ряда, и старые, кряжистые ракиты, купавшие свои тонкие, с уже начинавшей просвечивать живой прозеленью вершинные ветви в синеве предвечернего неба, были чем-то одним целым, но ни одной живой души не было видно, ни одного живого звука не слышалось, что-то непонятное, пугающее и высшее было в этом безлюдье, и оба это почувствовали.

— Вот это да-а! — протянул Степан, оглядывая словно давно вымерший и заброшенный мир. — Поди, как на другой планете…

Но Василий давно уже глядел на приземистый и длинный силуэт знакомой избы, слегка припавшей с фасада на правый угол, на прогнувшиеся ворота, на намет еще не растаявшего пласта снега на высоком крыльце, и то, сколько он вложил в это подворье труда и заботы, вернувшись молодым щеголеватым сержантом из армии, и то, что именно в этот дом он привел Валентину и через год она именно здесь родил а ему сына, нерасторжимо связывалось с тем, что стояло в кузове еще не остывшей, разгоряченной после долгой дороги машины, теперь у него на глаза уже наворачивались скупые слезы, и он, чтобы Степан случайно не заметил их, торопливо отвернулся, он теперь ничего не видел перед собой и дрожащими руками долго не мог ухватить и выудить из пачки папиросу. Наконец закурил и втянул в себя горьковатый и злой дымок, муть в глазах стала рассеиваться, и он от неожиданности заморгал. Перед ним стояло пригнувшееся, низенькое существо с невероятно толсто замотанной головой, сморщенное личико с пытливыми маленькими глазами жило и таилось в глубокой нише, образованной, вероятно, из множества всевозможных платков и шалей. Василий понял, что перед ним одна из вырубковских старух, и поздоровался.

— Здравствуй, Василь Герасимович, — донеслось до него неожиданно звонко. — А я слышу: машина грохочет, слышу, вроде близко куда подворачивает. Дай, думаю, оденусь, выгляну, кто ж это такой в вечернюю-то пору? К нам, почитай, за всю зиму никто не заглядывал, привезут с центральной усадьбы хлеба дня на три, мы себе и живем. Что ж ты, Василь Герасимович, — указала старуха на машину, — вроде не к поре.

— Никак ты, Пелагея Авдеевна? — спросил Василий, и старуха живо и обрадованно закивала:

— Я и есть бабка Пелагея, вишь, напоматала на себя от старости, никакая родня не признает.

— А я вот, — Василий тяжело повернулся к машине, — мать привез… хоронить, значит, привез… вот так.

Бабка Пелагея охнула, поспешно высвободила руку из толстой варежки и несколько раз перекрестилась на машину, яркое, начинавшее глохнуть солнце все низилось и низилось, уже несколько раз принимались кричать грачи, усеявшие вершины старых тополей и ракит. Бабка Пелагея предложила поставить покойницу у нее, у нее-де и топлено, говорила она, и святая книга есть, старухи соберутся на ночь, почитают, но Василий заупрямился, заявив, что в последнюю дорогу мать должна отправиться из своего угла, и бабка Пелагея опять перекрестилась, и, чуть помедлив, все принялись за дело. Счистили снег с крыльца, открыли дверь в сени, затем в избу, натаскали дров и затопили печь на кухне, слегка протопили и в горнице и уже только затем внесли и поставили покойницу, после этого и Василия, и Степана из горницы вытеснили и закрыли за ними двери. В горнице для какого-то своего таинства осталась бабка Пелагея и еще человек пять старух, сошедшихся со всех Вырубок, одна другой древнее, одна другой немощнее, но теперь объединенных одним важным делом, и Василий, уже начинавший чувствовать усталость после всех передряг и волнений, лишь подбрасывал по их просьбе дрова в печь, чтобы согреть воду. Пока еще было светло, Василий побродил по запустелому подворью, слазил в погреб, достал картошки, соленых огурцов, капусты, моченых яблок, прихватил с собою банку грибов — все это было заботливо припасено матерью еще с осени, пока старухи обряжали покойницу, Василий при помощи Степана успел начистить и сварить картошки и соорудить здесь же, на кухне, на небольшом столике, накрытом старенькой, с прорезанной в одном месте клеенкой, нехитрый ужин. Василий поставил на стол, среди огурцов, капусты и моченых яблок, две бутылки водки и несколько граненых стаканчиков, хранившихся у матери в настенном шкафчике. Старухи еще возились в комнате над покойной, и Василий со Степаном молчаливо выпили и поели горячей картошки с солеными грибами и огурцами, от тепла начинал проходить нежилой, застоявшийся дух, а в небольшое окно над столом безглазо пялилась сгустившаяся до мрака синь, перешедшая скоро в звонкую темень. Ветер усиливался, начинал жить и на чердаке, где все чаще и беспорядочнее погромыхивало железо, и в самих стенах дома, после каждого особенно сильного удара густого и теплого весеннего ветра в них слышалось какое-то слабое потрескивание, шуршание, и Василий, сидя за столом, устало привалившись спиной к стене, чувствовал этот безжалостный и размашистый ветер.