Абдурахман Абсалямов - Орлята

Таня вошла неслышно, на цыпочках, в одном халате.

— Таня? — удивленно прошептала Суфия-ханум.

— Простите меня, Суфия Ахметовна, — также шепотом сказала Таня, — Что с вами? Па вас лица нет… Мне показалось, что вы… Случилось что-нибудь? Мансур Хакимович?..

Суфия-ханум прижал девушку к груди и заговорила сдавленным полушепотом:

— Девочка моя… пока ничего не говори Мунире… Отец ее тяжело ранен… Я получила письмо… Она уснула?

— Спит.

— Она очень увлечена школьным спектаклем и, к счастью, не заметила моего состояния. Вернее, заметила, но подумала, что я просто устала. Боюсь только, — покачала головой Суфия-ханум, кутаясь в платок, — от Муниры я долго скрывать не смогу.

До сих пор война — где-то на границе Советского Союза, в Карелии, — представлялась Тане очень далекой. Но вот война пришла в дом самой близкой подруги, и только сейчас девушка начала постигать всю ее жестокую реальность.

Таня была слишком молода, чтобы уметь утешать, тем более она не знала, какие слова утешения сказать этой седеющей женщине, которая держится с удивительным достоинством и так строга и замкнута в своем горе.

От внимания Суфия-ханум не укрылось душевное состояние девушки. Без слов поняв, как искренне Танино сочувствие, она прижалась горячими, сухими губами к ее лбу и молча подтолкнула к двери в комнату дочери.

Галим Урманов вошел в класс вместе с учителем. На переменах он держался в стороне. Он ждал, что ребята станут упрекать его за срыв вчерашней репетиции, будут говорить о безвыходности положения, просить, как вчера просил Хафиз Урманов даже приготовил ответы. Они были полны язвительного, отточенного остроумия и достойны находчивости незаурядного шахматиста. Но, к своему удивлению, он не услышал ни одного упрека. Зато не услышал и просьб. Только Ляля, староста класса, сказала ему, как и всем, что репетиция будет через час после уроков, за это время надо успеть сходить домой пообедать.

Урманов молча выслушал ее. Но когда через час все собрались, его снова не было.

В кабинете географии, заставленном коллекциями камней и насекомых и увешанном картами, собрались Ляля, Мунира, Наиль, Хаджар и другие одноклассники-комсомольцы. Говорил Хафиз:

— Товарищи, я собрал нашу комсомольскую группу, чтобы решить один серьезный и важный для репутации нашего класса вопрос. Как вы знаете, Урманов, игнорируя коллектив, не пришел и на эту репетицию. Сейчас нет времени разбираться, кто и в чем виноват. Надо решить судьбу спектакля. Что делать?

Голос Хафиза был твердым и спокойным. Одна Ляля уловила в прищуре его серых глаз затаенную тревогу. Хафиз умел прятать внутреннее волнение, что обычно редко удается в его возрасте, и всем казалось, что глаза его прищурены потому, что он хитрит и уже знает выход, которого еще не знают другие. Но это не остудило их возмущения. Первым сорвался со своего места Наиль. Он горячо заговорил, жестикулируя маленькими белыми руками:

— Ребята, я никак не пойму поступка Урманова. Это же… это же — измена, это..

— Наиль, сейчас надо говорить о том, как спасти спектакль, — прервал его Хафиз.

— А чего там попусту слова тратить, — махнул рукой Наиль. — Ясно! Спектакль сорван…

Хафиз взглянул на Муниру, сидевшую облокотившись на стол. Она заслонилась рукой от света, и затененное лицо ее казалось безразличным. Неужели и Мунира думает, что спектакль не состоится? Но вот девушка изменила положение руки. Теперь были освещены ее лоб и глаза. Знакомый, волевой, немного даже надменный профиль. Четкие, с широким разлетом брови упрямо нахмурены.

— Мунира, что ты думаешь?

— Мне ясно одно — мы не имеем права срывать спектакль. Но вот что делать, я еще не знаю, — смущенно пожала она плечами.

Хафиз взглянул на Хаджар, огорченно посматривавшую исподлобья, и взглядом пригласил ее высказаться.

— Что же мы можем предпринять, когда осталось несколько часов до спектакля? Единственный выход, по-моему, — это пойти к Курбану-абы и честно, по-комсомольски, все рассказать ему. Может быть, он сумеет воздействовать на Галима.

— Поступило предложение. Примем?

Комсомольцы уловили в словах Хафиза иронию. Никто не проронил ни звука, все смотрели в сторону.

— Я не боюсь разговора с директором, — снова заговорил Хафиз, — но это очень легкий путь. Приняв такое решение, мы докажем лишь одно — полную свою беспомощность. А наш спектакль — не обычный спектакль: он посвящен Дню Красной Армии и ставится в военное время. А раз так, имеем ли мы моральное право отступать перед трудностями, вставшими на нашем пути?

— Все это мы и сами понимаем. Но что ты конкретно предлагаешь? — нетерпеливо перебил его Наиль.

— Если вы не возражаете, у меня есть одно предложение: заменим Урманова кем-нибудь другим, — произнес Хафиз.

— Кем? Кто за три часа выучит роль?

— Да хотя бы Ляля Халидова.

Махнуз безнадежно рукой, Наиль забарабанил пальцами по стеклянной дверце и сделал вид, что разглядывает книги в шкафу.

— Нет, — бросил он наконец, не оборачиваясь, — Ляля недурно свистит, замечательно танцует, но все же заменить Урмапова она не сможет. Разве эта непоседа, эта джиль-кызы может так сосредоточиться, чтобы выучить большую роль за три часа? Это было бы чудом! А Тукай еще в тысяча девятьсот девятом году писал:

Черные глаза Ляли загорелись. Безнадежность в тоне Наиля глубоко задела ее.

— Я не смогу заменить Урманова? — вскочила она с места, сердито поводя бровями и наступая на Наиля, — Да если надо будет, двоих Урмановых заменю.

Тот немного растерялся.

— Сказать — одно, сделать — другое… У тебя же своя роль есть.

— Мою роль вычеркнем.

— Вычеркнем?.. — Наиль даже снял очки и в свою очередь с воинственным видом вплотную подошел к Ляле. — Ты что, товарищ староста, смеешься, что ли? Ты хоть немного отдаешь себе отчет, что значит вычеркнуть роль из пьесы?

— Отдаю, товарищ автор. Пожалуйста, не кипятись, — остановила его Ляля.

— Язык-то без костей, особенно у тебя, — скажет и обратно спрячется, — отрезал Наиль с сердцем.

Но тут Лялю поддержали Мунира и Хаджар:

— А знаешь, Наиль, она высказала вполне разумную мысль.

— Если б не подвел Урманов, можно было бы и не зачеркивать, — продолжала Ляля, — Ну а теперь иного выхода нет.

Наиль еще мог бы поспорить с товарищами, но идти против девушек, да еще таких настойчивых, как Ляля и Мунира, у него не хватало ни решимости, ни охоты. Но авторское самолюбие все же страдало, и он схватился за голову:

— Что вы делаете со мной, без ножа режете!..