Юрий Каменский - У красных ворот

Председательствовал в суде полковник Волосевич. Его испитое, обрюзгшее лицо походило на морду бульдога. Он вел допрос и не как председатель суда, а как следователь контрразведки запугивал и угрожал.

В течение судебного следствия нас не изолировали друг от друга — суд даже не старался соблюсти правила ведения процесса. Стало ясно: он не возлагал на судебное следствие никаких надежд; наша судьба была предрешена.

Часов около восьми вечера следствие закончилось. Каждому из нас предоставили последнее слово, от которого все, за исключением Горбаня, отказались.

После окончания суда нас ввели в одну из комнат комендатуры, где мы пять томительных часов ожидали приговора. Когда нам с Назукиным удалось вместе выйти в уборную, он обнажил свою спину и показал ее мне: она вся была в ранах, кровоподтеках и синяках — какое-то кровавое месиво. Он рассказал о пытках, перенесенных им.

Назукин не только перенес их, он издевался над палачами.

И несмотря на то, что Назукина привели в суд не вполне оправившимся от пыток, он всячески подбадривал нас, поднимал наше настроение.

В эти часы ожидания, когда мы все не сомневались, что каждого ждет смертный приговор, присутствие Назукина с его исключительной силой духа вселяло в нас спокойствие и готовность мужественно встретить самое страшное. Бывший кузнец и матрос Черноморского флота, бывший народный комиссар просвещения Крыма в недолгий период существования Советской власти в 1918 году Назукин являлся одной из ярких личностей крымского подполья.

Наконец около двух часов ночи члены суда в полном составе появились в комнате, где нас держали. Выйдя на середину комнаты, под висячую лампу с металлическим абажуром, Волосевич зачитал приговор.

Назукина и военных — участников нашей организации — приговорили к смертной казни.

Исключение сделали для Горбаня, хотя он и служил военным писарем: ему дали пятнадцать лет каторжных работ. Предательством он сохранил себе жизнь. Однако ненадолго, спустя несколько месяцев его убили в тюрьме уголовники.

Остальных товарищей и меня приговорили к разным срокам каторжных работ. Я получил четырнадцать лет.

После оглашения приговора нам дали десятиминутное свидание с близкими.

И тут я увидел Лелю. Быстро откинув вуальку, она бросилась ко мне, взяла меня за руки. От нее пахло дорогими духами. Она заговорила жарким, лихорадочным шепотом:

— Послушайте, Иона, не падайте духом, усиленно подготавливается нападение на тюрьму. Вас вызволят. Поверьте! Я принимаю участие в подготовке вашего освобождения. Кроме того, собраны средства и подкуплено много лиц, в том числе и помощник начальника тюрьмы Филатов, для немедленного побега Назукина из тюрьмы. Ради бога не унывайте. Я говорю: не прощайте, а до свидания. Вы меня поняли: до свидания.

По дороге от здания комендатуры, где был суд, в тюрьму я, снова закованный в паре с Назукиным, рассказал ему о том, что передала мне Леля. Он принял это сообщение чрезвычайно скептически и посоветовал мне не обольщать себя надеждой.

В этой последней нашей беседе сказалась какая-то удивительная чуткость и тонкость его натуры. Он понял: мне чрезвычайно тяжело думать и сознавать, что через 24 часа его не станет, а я, осужденный на 14 лет каторжных работ, могу еще питать надежду на спасение и поэтому чувствую себя как бы виноватым перед ним. И Назукин по-своему „утешил“ меня:

— Не думай обо мне, не горюй. Не огорчайся, что ты получил только 14 лет. Можешь не сомневаться — тебя тоже расстреляют, и гораздо раньше, чем ты думаешь.

Я оценил это „утешение“ с большей благодарностью, чем если бы он посулил мне освобождение.

Когда нас привели в тюрьму, Назукина и других осужденных к расстрелу товарищей отвели в камеру смертников. Меня почему-то именно теперь, когда с нами было покончено, посадили в одиночку.

Сидя в ней, я все думал о смертниках и в особенности о Назукине. Теплилась все же надежда на освобождение, о котором говорила Леля. Но через день в мою камеру после утренней проверки вошел дежурный надзиратель; он сочувствовал нам и, закрыв за собой дверь, снял шапку, сказал:

— Сегодня ночью товарищей не стало. — Потом добавил: — Был я при расстреле. Назукин завязывать глаза отказался и крикнул: „Да здравствуют Советы!“ Сильный человек.

…Налет на тюрьму для нашего освобождения, увы, не состоялся. Как опасный преступник, я был переведен в симферопольскую тюрьму.

Шел май двадцатого года. Это было время, когда белым верховным правителем Крыма вместо Деникина стал Врангель. Он взял решительный курс на расправу с большевиками. Но вместе с тем белое командование под видом амнистии посылало заключенных в армию. Это касалось уголовников и политических, осужденных на маленькие сроки заключения.

И вот однажды меня вызвали на свидание.

Боже мой! Леля! Элегантная, красивая, улыбающаяся. Она шла мне навстречу. И снова, как тогда в Харькове в гостинице „Гранд отель“, я остро почувствовал: идет моя надежда, мое спасение. И так захотелось на волю!

— Иона, милый, и все-таки не зря, помните, после суда я сказала вам „до свидания“. Вот и увиделись. Я пришла получить ваше согласие на отправку в армию, а там мы устроим побег.

— Но ведь у меня большой срок, а таких не берут в армию, — заметил я.

— У меня есть весьма влиятельные связи, — сообщила Леля.

— Что ж, я согласен.

Через три дня у меня снова была моя добрая фея — Леля, и мы с ней обсудили план моего освобождения. Вернее, она говорила, а я слушал. Ничего другого я делать не мог. А план был такой.

Из тюрьмы меня совершенно официально вместе с другими амнистированными доставляют в управление воинского начальника для медицинского осмотра. Там я, как и все, буду принят доктором Востряковым. Он поможет мне выйти из помещения через черный ход прямо на улицу. Я увижу экипаж с поднятым верхом и веткой акации, прикрепленной к сиденью извозчика. Я должен ему сказать: „Федор, поехали!“ Он отвезет меня в нужный дом.

И вот настал день, когда нас повели в управление воинского начальника. Вышли мы со своими узелками за ворота тюрьмы и не спеша зашагали по жаркой, мощенной камнем улице с двумя рядами акаций. Неужели к свободе?

Во время осмотра, приставив трубку к моей груди, доктор Востряков тихо сказал:

— Дверь слева от вас. Одевайтесь и быстро идите.

На улице экипаж с веткой акации, прикрепленной к сиденью извозчика, стоял на месте. Быстрым шагом я подошел к извозчику и сказал:

— Федор, поехали!

— Садитесь.

Извозчик хлестнул лошадь, экипаж дернулся, и мы понеслись. „Неужели свобода? Неужели свобода?“ — эта мысль ворочалась в моем сознании. Я забился в угол экипажа, хотелось превратиться в невидимку. Мы ехали минут двадцать. Они показались мне очень долгими.