Петр Проскурин - Горькие травы

Он сидел и никак не мог справиться с нахлынувшими мыслями и все оглядывал и оглядывал заброшенную, холодную избушку.

Хотел он или нет, все вокруг принадлежало ему. Он увидел, какой трудный и большой путь позади, особенно последние десять лет.

Что они принесли ему — десять лет? Он недоволен последними годами своей жизни, сейчас он видел все последние годы, все десять, сложных, огромных, запутанных, и себя видел — где-то на отшибе, в стороне, он жил узко, сознательно узко, он берег себя и намеренно отодвигал все, что могло помешать покою. Машина — не в счет, он ведь не участвовал в борьбе, боролись Капица, Дербачев, он же был просто исполнителем. А люди, оказывается, работали и боролись, вон оно как вскрылось… А может, он больше прав, чем виноват. Разве не нашел он Катю, стариков Дротовых, много других хороших людей, разве прошли десять последних лет бесследно? Конечно, нет. Ведь приняли его за что-то в партию, и работал он честно, на совесть, сколько раз оказывался на Доске почета. А Катя, как она каждый раз радовалась. Все-таки нужно сейчас понять и ее. Немало ей пришлось повидать, и теперь все непривычное встречается с опаской.

Осмелевшие было мыши опять бросились в разные стороны от его движения, раскатились в щели юркими серыми шариками. И Дмитрий опять вспомнил Борисову и разговор с ней. Он представлял себе ее работу, ее состояние и все больше хмурился. Она была далека и так незнакома теперь, что он не мог остановиться на чем-то определенном. Он ее просто не знал и мог легко ошибаться.

Егор Лобов указал на широкую постель:

— О чем говорить, Дмитрий Романович. Только придется со мной в одной комнате, в другой мать ложится. Пожалуйста, хоть неделю, хоть месяц.

— Дней пять, Егор, не больше. — Поляков стряхнул с пальто паутину, разделся.

— Вон вешалка, Дмитрий Романович.

— Спасибо.

— Сейчас мать вернется, даст перекусить. Сало есть, яйца. Здесь у нас проще. Можно и поллитровочку, я как раз захватил по дороге.

— Не надо, успеем, Егор. Я не очень голоден, вот только мороз прохватил.

— В таком случае поллитровочка непременно нужна — мигом согреетесь. Я сам только ввалился. В баню вот сбегал. Линию тянем от ГЭС. Целый месяц, сейчас другая бригада сменила.

— Ну, как работается?

— Наше дело известное. Ямы долбили, провод тянем. Даже подвешивал как-то. Один монтажник показывал.

Потирая руки, Поляков на ходу повернулся:

— Пьешь, Егор?

Егор поморгал белесыми ресницами, шумно вздохнул.

— У нас тут один мужичок есть, Петрович, сосед.

— Знаю.

— Вот он часто говорит: не пьет один столб и то в дождь сыреет. — Егор засмеялся, подумал и добавил решительно — А что, иногда приходится. Даже нужно. Сам редко пью. В армию вот-вот, наверное, весной принесут повестку. Еще и в стройбате придется топать.

— Почему в стройбате? Думаешь, из-за отца? Чепуха. Не мог Степан быть врагом. Подожди, разберутся.

Егор не ответил, отвернувшись к окну, натянул валенки, вышел.

— А может, меня совсем не возьмут, — сказал Егор, появляясь с тарелкой крупных соленых огурцов, с караваем хлеба и куском крутого, с желтинкой сала. — Нужно все-таки вам поесть. Мать на ферме, бывает, до темноты. — Мысли Егора перескакивали с одного на другое. — Не возьмут — и не надо, только рад буду. Лучше в техникум подготовлюсь, на второй курс, меня ведь со второго вышибли.

— Про отца ничего не слышно? — помолчав, спросил Поляков.

— Нет. Три года — как отрезало. Ни одной строчки. Скорее всего, пропал батя. А теперь разбирайся: культ не культ, виноват или прав. Поди доказывай. Здоровье у него неважнецкое было. Ну, садитесь, Дмитрий Романович. — Он опять вышел и вернулся с бутылкой водки, невесело и насмешливо улыбнулся. — Садитесь. Знаете, традиция, неловко гостя встречать и ничего на стол не поставить. Мы понемногу.

— А мать как? — спросил Поляков, не трогаясь с места.

— Что мать… Работает. Оба работаем. Она на ферме — дояркой, я по наряду — куда пошлют. Постарела она, правда, сильно, сами увидите. Садитесь.

Поляков взял стакан, сразу запотевший по краям от холодной, с мороза, водки, осторожно пододвинул его к себе, и Егор сказал:

— Ну, за ваше здоровье.

— Спасибо, Егор. Давай за твоего отца выпьем. Я недавно еще написал в ЦК, лично Дербачеву.

— Я тоже писал, сразу после съезда. Дела такие. Ну ладно, здоровье никогда не помешает.

Егор пил легко, как воду, крупными редкими глотками, прищурив глаза, и было приятно на него смотреть — чуть сутуловатый в плечах, с молодым и гибким, уже мужским телом и полудетским лицом, он чем-то напоминал годовалого бычка.

В нем было много отцовской мягкости и ласковости сейчас, и Поляков, откусывая хрустящий крепкий огурец, решил про себя, что парень хороший, только, видать, упрямый и себе на уме.

Почти не закусывая, Егор разлил остаток водки.

— А вы, Дмитрий Романович, по какому делу к нам? Или просто навестить родные места?

— Нет, Егор, не просто. Рекомендуют меня к вам в председатели. Слышал?

— Нет. Вместо Тахинина?

— Говорят так.

— Вот новость. Зачем вам, Дмитрий Романович? На вашем месте ни за какие бы деньги не согласился. Когда-то был колхоз, а сейчас… Хуже не сыщешь… Вы совсем решились?

— Решил, Егор.

— Голубчик! — сердечно сказал Анатолий Ефимович Тахинин, сдергивая с начинающей лысеть головы картуз и протягивая руки. — Милости прошу, ради бога! — заговорил он быстро-быстро, чуть надтреснутым голосом. — Голубчик! Душевно рад! Буду обязан по гроб жизни. Я вам уже обязан — спаситель вы мой. Все, все передам из рук в руки, хоть сейчас, честненько! Пойдемте, я вас покормлю, родной мой.

— Не так скоро, — засмеялся Поляков. — Колхоз не завод. Изберут, вот тогда и потолкуем.

— Изберут, Дмитрий Романович, изберут! Захочешь — сей же час изберут. Они меня тут за пустое место считают, хоть сейчас рады избавиться. Когда, вы думаете, собрание?

— Из райкома разве не звонили, Анатолий Ефимович?

— Ах, да… Еще нет. Видать, выпустили из виду…

— Вряд ли, просто дают время ознакомиться с хозяйством. Потом и решить: отказываться ли, браться…

— А что тут решать, Дмитрий Романович? — испугался Тахинин. — Человек вы молодой, с инженерским образованием. Слышал я — свой в этих краях. — Он вопросильно взглянул на Полякова и, оставаясь до конца откровенным, решительно продолжал — Ну, меня невзлюбили, и сам не знаю — за что. Вот почти три года бьюсь как рыба об лед. В машинах не разбираюсь, тут они меня, мерзавцы, любой вокруг пальца обведет. Идешь, стоит трактор — тракторист с прицепщиком спины жарят. Спрашиваешь, в чем дело, а он, паршивец, сонную свою харю подымет, тычет в гусеницу. Видишь, говорит, трак отвалился? Ну, посмотришь, посмотришь, вроде бы ничего не отвалилось, а сказать не скажешь: стыдно. Вдруг опростоволосишься? Ну, с тем и уходишь. А с вами другое дело, вы разбираетесь. Не так страшен черт, как его малюют. Правда, хозяйство большое, я все на попутных разъезжал, а вам советую газик приобрести.