Петр Проскурин - Горькие травы

Она все отдала, ничего не пожалела, она вложила в это месиво всю себя без остатка, но этого оказалось мало. Она чего-то не смогла понять, чего-то очень главного. А может, понять было невозможно? Ну а Поляков, а Дербачев? Значит, дело в ней самой? Что, в сущности, произошло? Пусть она больше не сможет приказать зажечь хотя бы вот эти огни, но они зажгутся, все равно зажгутся, и она увидит их, увидит их тоже.

Ей не хватало воздуха, она резко оттянула узел косынки, удушье подступило к самому горлу. По руке ползло что-то теплое: она заметила, что плачет, плачет беззвучно, судорожно, отчего уже начиналась боль в горле. И тут она окончательно поняла, что это — решение.

Она отступила еще дальше от дамбы, сделала шаг, еще один. Ей показалось, что она падает вниз, в плотный свистящий ветер.

Она заставила себя взглянуть вверх, в небо, и тут же опять подалась назад. Огни в небе сливались с огнями на земле, и огни росли.

Это опять было оно, решение. Юлия Сергеевна жадно глотала свежий прохладный воздух. Небо над головой, было черным, чистым и очень глубоким. Оно властно вбирало ее в себя, она потянулась всем телом навстречу этому черному, чистому небу, и в следующее мгновение земля рванулась у нее из-под ног и пропала. «Хорошо, как хорошо!» — мелькнула у нее последняя мысль, и она усилием воли задавила рвущийся из груди крик, и затем небо стремительно перекосилось и рассыпалось.

Зарю двадцать шестого апреля 1956 года Поляков встретил на ногах. Когда чуть рассвело, он уже был на конюшне. Никаких особых дел там не предвиделось. Петрович, постукивая навильником, разносил по кормушкам охапки клевера и сердито косился на председателя. Поляков заметил и вышел. Сегодня он волновался и не пытался это скрывать от себя. Сегодня начало сева, и, что там ни говори, он волновался. И встал поэтому рано, сюда пришел неизвестно зачем и теперь шагает вот по грязной дороге на ферму ни свет ни заря. С не просохших еще полей, с обочин тянуло сыростью, сырой землей, навозом — по дороге летом гоняли на выгон стадо. От земли поднимался легкий пар.

Поляков дошел до фермы; окна светились, шла дойка. Он повернул обратно и, не доходя до бригадной конторки, услышал голоса. Его тоже заметили, выжидающе поздоровались. Бригадир седьмой полеводческой, Шураков, присев на корточки, возился с мотоциклом. Не зная, что делать, Поляков спросил бригадира о семенах; тот заверил его, что все в полном порядке, что семена уже повезли в поле, и укатил на своем мотоцикле; Поляков остался один.

День начинался сумбурно, не так, как надо бы, и зря он, конечно, суетился. Нельзя одновременно успеть во все девять полеводческих бригад. Просто нужно вернуться в село и позавтракать. Зайти в правление — там обязательно будут ждать. Вот уж никогда не думал, что колхоз такое сложное хозяйство, в свое время подсмеивался над Лобовым. Нет, нужно сходить позавтракать.

Он так и сделал, и солнце поднялось, когда он пришел в контору, подписал несколько актов и накладных. Он взялся было за фуражку, но бухгалтер остановил его:

— Так не годится, Дмитрий Романович, послушайте меня, старика. У нас вам по штату положена бричка, или вон председательский мотоцикл прикажите починить. Тахинин как-то его кокнул, с тех пор и боялся ездить. На своих двоих далеко не уйдете. Колхоз-то огромный.

— Мы это, Евсеич, уладим… Как у нас с авансированием на май месяц?

— Не густо. Не хватает сорока трех тысяч.

— Нужно найти, Евсеич.

— Ищем. Думаю, опять без ссуды не обойтись. Выкачала нас эта стройка совсем.

— Молочный завод не согласится авансировать на месяц вперед?

— Не знаю, Дмитрий Романович, подумать надо. Опять петлю на себя накидывать?

— Первое время придется повертеться, Евсеич. Выхода-то у нас другого пока нет.

— Любо. Тогда ехать надо, по телефону с ними не сговориться.

Дмитрий походил по конторе, спросил:

— Черноярова не было?

— Был. Уехал в седьмую.

— Пошли кого-нибудь за ним, я напишу — пусть передадут обязательно сегодня, до обеда. Пускай на молочный съездит. Затягивать нельзя, трудодень надо выплачивать, как зарплату. Чтобы люди привыкли и перестали этим заботиться. Кровь из носу, а мы, Евсеич, должны добиться.

— Никто не верил, что этот раз выплатим. Тем более тебя нет. А получили твою телеграмму из Москвы — трудодень начислять, от души отлегло. Смотри, народ ходит, повеселел.

— Пожалуй, правление надо перенести на следующую пятницу, как думаешь? — спросил Поляков, набрасывая записку. — Поглядеть надо, как сев пойдет.

— Любо, — сказал старый бухгалтер, давний член правления. — Я сам хотел посоветовать.

— Буду в поле. — Поляков протянул бухгалтеру записку.

— Добро, Дмитрий Романович. Если что потребуется, я дам знать. А к Черноярову сейчас пошлю.

Солнце било прямо в глаза. Поляков глубже надвинул фуражку на лоб и шагал безостановочно, не сворачивая в сторону. После возвращения из Москвы он жил в каком-то напряжении — знал и не знал, писать Юлии, бросить ли все и съездить в Осторецк или ждать какого-нибудь нового шага с ее стороны.

Он шел пашней к тому месту, где должен был остановиться трактор после очередного захода, чтобы пополнить сеялки зерном. Ноги утопали в мягкой земле по щиколотку, ровное поле уходило одним концом к дальнему лесу, в небе ясно, солнце грело сильно, и пашня начинала сверху подсыхать. Кто-то окликнул его — он оглянулся: от дороги к нему спешил, размахивая руками, Платон Николаевич Дротов. По дороге ехала телега, тяжело нагруженная зерном, колеса скрипели; Возчик, в котором Поляков угадал сына Феньки Демидовой, был все так же кирпично-красен и улыбчив, но без галифе и инкрустированного баяна — много проще и приятней. Он сидел на мешках, высоко подняв колени, с любопытством глядел в сторону неуклюже торопящегося к председателю Платона Николаевича.

— Здравствуй, Дмитрий! — издали крикнул запыхавшийся Платон Николаевич и, подойдя, отдуваясь, полез за платком. — Здравствуй, фу-ты, и носит тебя. Третий час гоняюсь: я туда — ты сюда, я сюда — ты туда. — Платон Николаевич вытер рукавом вспотевшее лицо. — Похудел, Аника-воин, похудел, — сказал он, оглядывая Полякова. — Не удивляйся, по пути, ехал на Холмский лесозавод, тесу нужно достать, вот мне старуха и поручила заехать.

— Как там она, Платон Николаевич? Все собираюсь выбраться, — сказал Дмитрий, вспоминая с раскаянием о не привезенных из Москвы гостинцах.

— Теперь жди тебя. Ничего, скрипит старуха. Отвези к нему, просит, хоть посмотреть за ним. А то ведь и правда — в том месяце на пенсию выхожу. Надоело мотаться, толкачом в молодости хорошо быть. Я тебе тот раз говорил: бери к себе в хозяйство завхозом, не пожалеешь.

— Да, Платон Николаевич, с радостью. Трудно ведь будет с непривычки. Я — с радостью. Колхоз — огромный, — повторил он любимую присказку бухгалтера Евсеича.