Николай Дементьев - История моей любви

Я мигнул от удивления: только сейчас, только глядя на эту начатую картину, вдруг понял, что женщина эта такая же молодая, как Галина Федоровна, и терпеливая она, а смеется, наверно, так же заливисто-весело, как мама до войны, и любит этого художника. Вон как она странно сказала: «Помоги мне любимого в дом…»

Не мужа, а любимого…

— Нравится?.. — послышался тихий голос.

Я удивленно обернулся к дивану. Мужчина лежал на нем, укрытый до подбородка одеялами и своей шубой. Исхудавшее лицо его было желтовато-белым и большеносым, а глаза — маленькими, серыми и зоркими.

— Поправляйтесь, — сказал я и пошел к дверям.

— Возьми себе какую-нибудь картину… — прохрипел он.

Я остановился и снова стал разглядывать картины на стенах. Все они были про войну и про Ленинград: ополченцы уходят на фронт; женщина везет на саночках мертвого сына; ночная бомбежка города; женщины берут из Невы воду…

И только в углу у окна я увидел маленькую картинку: осенняя вода, поле за ней, вечернее небо и у воды — березка, тоненькая, гибкая, и листочки у нее уже начали желтеть…

— Можно вот эту?.. — я показал на картинку рукой.

Художник кивнул согласно и спросил:

— Почему ты выбрал ее?

— Не знаю… Тихо на ней… — Я смутился.

— Как ты сказал?.. Ну, спасибо…

Женщина сняла картинку со стены и бережно завернула ее в бумагу, протянула мне:

— Спасибо, мальчик, что помог мне!..

— Это вам спасибо… — Я вдруг вспомнил, стянул с руки варежку, нащупал в кармане тулупа ее часы, положил их на край мольберта, сказал: — Всего вам доброго, поправляйтесь и работайте дальше. — И пошел.

— Стой, — окликнула женщина. Я обернулся, она спросила, заглядывая мне в глаза: — Ты почему часы вернул?

— Да ведь это пустяк, что помог…

— Да?.. А вон девочка, что перед тобой шла, отказалась…

И ничуть меня уже не удивило, что Нина отказалась.

— Ты запомнишь, где мы живем? — спросил художник.

— Запомню.

— Зайди как-нибудь потом к нам, а?.. — попросила женщина.

— Спасибо, зайду.

И только когда я вышел на улицу, то вспомнил про мои портфель и бидон. Но они так же лежали на снегу.

Вошел в нашу жилую комнату и с облегчением увидел, что мама дома, пришла на обед. И буржуйка топится, а на ней кастрюля и чайник, из них идет пар… Бабушка, значит, сварила кашу, сейчас поедим… Вдруг у меня не то стало двоиться в глазах, не то вся комната, чуть качнувшись, медленно поплыла в сторону… Будто не я, а кто-то посторонний чувствовал, как мама поспешно и заботливо помогает мне сесть на табурет, что-то говорит быстро и ласково, и я слышу, что она говорит, а вот слов никак разобрать не могу… Понял, что мама расстегнула мне тулуп, сняла шапку, чуть касаясь провела ладонью по моему лицу, счищая с ресниц иней…

— Что случилось, Пашенька?.. — подавая мне чашку с горячей водой, спрашивала бабушка. — Ты уж скажи, а?..

— Ничего не случилось… — чувствуя живительное тепло, хрипловато выговорил наконец я. — В школе был один урок Прасковьи Ивановны, а потом нам выдали по тарелке супа… Зашел в столовую на Кирилловской, но там супа не хватило.

Бабушка провела морщинистой рукой по лицу, стирая слезы, уже по-обычному сказала маме:

— Изголодался он, Танечка, поесть ему надо.

— Сейчас поедим, поедим, а потом полежишь, отдохнешь… — заторопилась мама, помогая мне снять тулуп.

— Извините, что напугал, и… спасибо вам, — виновато проговорил я.

— Ты только живой останься, Паша, это нам всем лучшее от тебя спасибо будет, — вздохнула бабушка.

— Что ж я один-то останусь? Надо, чтобы и ты с мамой живая осталась, и отец на фронте.

— Ну-ну… — бабушка покачала головой.

Мама пошла к буржуйке, и я с привычной зоркой внимательностью, сразу позабыв обо всем, стал следить, как она принялась разливать кашу в тарелки. Первую налила с краями, от нее шел вкусный и сытный дух. Поставила тарелку на стол, кивнула мне: «Садись». Я вместе с табуреткой придвинулся к столу, взял ложку. И мои два тоненьких кусочка хлеба — чуть потолще, правда, чем мамины с бабушкой, — лежали рядом с тарелкой; и тарелка была полной до краев. Когда она чуть постояла на столе, то каша оказалась совсем жидкой, все крупинки осели книзу. Я откусил кусочек хлеба, стал медленно жевать его, одновременно аккуратно зачерпывая ложкой сверху горячую мутноватую жидкость. Напоследок оставил маленькую корочку, ею тщательно подобрал с тарелки все остатки, тоненькой пленкой покрывающие дно и стенки. Поглядел еще на пустую тарелку: она была такой чистой, что и мыть ее не надо. Удовлетворенно отодвинул тарелку, поплотнее усаживаясь на табуретке, с радостью прислушиваясь к горячему ощущению сытости. Оно еще только начало появляться во мне, но я уже знал, что оно будет все усиливаться, пока мне не сделается совсем надежно. И сидел молча, тихонько, не двигаясь.

Вот и мама с бабушкой доели кашу, тоже вылизали корочками свои тарелки, откинулись на спинки стульев, прикрыв глаза. Очень хотелось мне спросить, весь стакан пшенной крупы, что мы выменяли, сварила бабушка или хоть немного оставила?.. Ведь в трех наших тарелках, — а моя с краями, — больше литра получается. Нет, наверно, весь стакан бабушка сварила…

— Удивительный все-таки человек наша Наталья Дмитриевна… — неспешно и очень спокойно, как разговаривали до войны, начала мама, поудобнее привалилась к спинке стула, даже руки сложила на коленях.

Я сразу же, конечно, мысленно представил Наталью Дмитриевну, тихонькую и сгорбленную старушку, всегда ласково улыбающуюся. Она работала санитаркой в маминой «Капле молока», муж у нее умер еще до войны, а детей у них не было. Мама посмотрела на меня, на бабушку, вздохнула и договорила так же ровно, стараясь скрыть восхищение:

— Сегодня мы узнали, что Наталья Дмитриевна взяла себе пацана Владимировых…

Владимировы жили в соседнем доме, отец Сережки был на фронте, мать умерла от голода, и второклассник Сережка остался один.

— Правильно, конечно, — сказала бабушка. — Хоть и тяжело будет Наталье Дмитриевне, а правильно: умер бы Сережка один. — Тоже помолчала, ожидая, и спросила: — А хоть молоко-то для грудных у вас сегодня было?

— Было немножко… Уж матери так радовались, так радовались… — И мама покивала сама себе, помолчала. Вдруг губы ее презрительно растянулись: — А Трифонову все-таки арестовали: домудрилась она с карточками.

— И правильно, что арестовали, — снова согласилась бабушка.

Я опять точно увидел крикливую рыжую Трифонову. Она работала счетоводом в «Капле молока» и была ответственной за выдачу и учет продовольственных карточек.

— А ко мне сегодня приходил милиционер, — сказала бабушка. — Приносил для опознания вещи Митрофановых, которые отобрали на толкучке у твоего одноклассника Пучкова.