Николай Дементьев - История моей любви

А кроме этого — очень уж мне не нравились отец и мать Борьки, постоянно я чувствовала: чужие это мне и неприятные люди, с которыми я не могу и, главное, не хочу быть близкой, просто невозможна для меня родственная близость с ними.

Его отец Трофим Игнатыч — он работал водопроводчиком в нашем домохозяйстве — был постоянно пьян, за любой ремонт с жильцов откровенно просил «рваненький», то есть рубль, сильно напоминал мне бестолкового, суетливого и смешного старичка из сказок, делающего все вопреки здравому смыслу. И во дворе у нас его снисходительно-насмешливо звали Трофкой, так и говорили:

— Придется уж Трофку позвать: он за рваненький на пять минут исправит.

Помнилось мне, как отец сказал однажды:

— Мы с Трофимом когда-то вместе на заводе начинали, из него мог выйти отличный слесарь, да характер у него глупый: сначала он за копейкой погнался, ушел с завода, выискивая местечко потеплее, пока не спился да в нашем домохозяйстве не оказался.

А мама тотчас презрительно ухмыльнулась:

— Алкаш Трофка этот, и все! И Поле он жизнь исковеркал своей пьянкой!

Полина Сидоровна часто болела, она работала уборщицей в больнице. Бывала я, конечно, и дома у Залетовых. После чистоты и надежности нашей квартиры меня поражала грязь и удивительный беспорядок у них: снятую одежду они бросали прямо на спинки стульев, на полу валялся окурок, стекло в окне было разбито. Полина Сидоровна откровенно говорила мне, морща свое худенькое лицо, чуть ли не всхлипывая:

— Все проклятая водочка, Анка!.. Трофка-то ведь Трофимом Игнатычем был, как я за него выходила, а теперь уж сил моих не хватает на муженька с сыночком, в старуху они раньше времени меня превратили. — Ее худые плечи сутулились, спина гнулась, руки висели вдоль туловища. — Мы с твоей мамой одногодки, а сравни нас! — Щеки у Полины Сидоровны провалились, вокруг запавших глаз были густые морщинки, бледногубый рот морщился.

Но особенно неприятно мне бывало, когда оказывался дома пьяный Трофка. Он разглядывал меня откровенно, не смущаясь присутствием жены и сына, его черные, как у Борьки, глаза начинали маслянисто светиться.

— Пойдем, — Борька тянул меня за руку.

Мы уходили, мне было жаль его.

Не один раз я видела, как Полина Сидоровна хлестала по щекам своего пьяного мужа во дворе, а тетя Шура одобрительно молчала.

Борька говорил мне:

— Знаешь, Анка, я уж так досыта насмотрелся на пьяного отца, что у меня даже какое-то отвращение к питью. Слово тебе даю: никогда пить не буду!

— Будешь пить — перестанем встречаться! — честно предупредила я его.

Светка Муромцева, которую отчислили за неуспеваемость из библиотечного техникума, а родители определили ее на курсы медсестер, прямо говорила мне:

— Маленькие вы еще с Борькой, вот и не понимаете, что между вами любовь! — и выставляла вперед свой остренький носик, щурила глазки, вздыхала: — Уж я бы поцеловала Бореньку, да теперь тебя, Анка, боюсь.

— И дальше бойся, — отвечала я.

— Ладно, я тебе одно скажу по дружбе: целуешься с ним два года и не надоедает тебе, так выходи за Борьку, другого такого красавца тебе не найти, уж я бы!..

— Я бы — не ты бы!

И в училище у нас все ребята были уверены, что между мной и Борькой — настоящая любовь. А рыжий Васенька Селезнев уже перед выпускными экзаменами откровенно и прямо сказал нам с Борькой:

— Шабаш, ребята, отваливаюсь от причала: не хочу и не могу препятствовать вашему святому чувству любви!

И вот уже после окончания училища, когда у нас был месячный отпуск, а мне за хорошую учебу даже дали путевку в Дом отдыха, Борька приехал ко мне в Вырицу. Выглядел он настоящим франтом — в новом летнем костюме, белой рубахе и галстуке. И был красив, мне показалось, как никогда: девчонки, мои соседки по комнате, глаз от него не могли отвести. И я почувствовала, что если Борька будет настаивать… Поэтому и для него, но и для себя тоже выговорила решительно после первого же нашего поцелуя в тот день:

— Погоди! — Уперлась обеими руками ему в грудь и чуточку отстранилась, посмотрела прямо-прямо в глаза: — Если воспользуешься сейчас моей доверчивостью и пойдешь… ну, дальше поцелуев, слово даю: между нами — все!

Он сначала потряс головой, чтобы прийти в себя, потом заморгал растерянно:

— Ты чего это вдруг?

— Ничего! Только я тебя предупредила, и ты меня знаешь!

— За себя боишься? — и заухмылялся как-то удивительно неприятно. — Себе не веришь, чувствуешь, что созрела? Я-то уж давно жду не дождусь!

Тогда я с такой силой оттолкнула Борьку от себя, что он споткнулся, полетел в кусты. И первой пошла обратно из леска ко всем.

Мы долго играли с ребятами в мяч, потом купались и загорали; и ко мне снова вернулось мое обычное ровное состояние. Да и Борька улыбался мне по-всегдашнему, и он, казалось, забыл про наш разговор. Поэтому, когда подошло время обеда, Борька предложил пообедать в закусочной, я согласилась. После игры в мяч, купания, загорания и сытной еды меня так разморило, что я боялась, как бы мне не заснуть прямо здесь, за столом в закусочной… И точно уже сквозь сон увидела вдруг на нашем столике маленький графинчик с красным вином, две порции мороженого, услышала Борькины слова, что ведь это не водка, а вино, да и после еды, да и вместе с мороженым… Я попробовала: вино, действительно, было вкусным и сладким; ощущая ту же блаженную расслабленность, какую-то по-новому безразлично-веселую легкость, незаметно для себя выпила наравне с Залетовым весь графинчик, разом и сильно опьянела. Помню, что мне было стыдно людей в закусочной и я не противилась, когда Борька увел меня в лесок, успокаивая, что я высплюсь на траве и в Доме отдыха даже не узнают, что я выпила… Вот тогда это и случилось.

Опомнилась я оттого, что Борька дергал меня за руку и что-то говорил мне… И тотчас тоскливая тягостная горечь заполнила меня: я вспомнила все! Впервые в жизни саму себя я ощущала так отстраненно, как чужую. Встала, спустилась вниз к ручью и разделась догола; хоть и без мыла, но мылась долго и тщательно от макушки до пяток. После надела платье прямо на мокрое тело и снова поднялась к Борьке. Он по-прежнему лежал на траве, закинув руки за голову, и курил, улыбаясь удовлетворенно и противно… От всего случившегося я, конечно, разом и окончательно протрезвела и долго, помню, стояла над все так же улыбавшимся Борькой: прошло всего полчаса, но теперь для меня было уже просто непостижимо, как это я с ним могла целоваться два года??

— Специально меня подпоил? — голос мой звучал, как всегда, будто я спрашивала, вкусной ли была солянка в закусочной; только голос свой я слышала точно со стороны.

И Борька так же обыденно-просто кивнул, снизу глядя на меня, улыбаясь еще удовлетворенней и шире.