Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

И вот Никитин и по сей день лошадей подковывает. Одного человека специально приставили лошадь за ногу держать. Второй с молотком стоит наготове. А Никитин только командует. И вот теперь, когда в колхозе какой-нибудь старикан задумает жениться, бабы смеются: собирается, мол ковать на манер Никитина.

Кузница и впрямь одно название. Мало чем отличалась от механической мастерской.

Никитин действительно выглядел неважно: лицо почернело, а сквозь черноту проглядывала бледность. Кожа задубевшая, пористая, шероховатая, за десятки лет насквозь прокоптилась. И все же чересчур тонкая, чтобы скрыть неминуемое.

Насчет помощников, конечно, наплели. Во всяком случае в то утро никаких помощников не было. Дед стукнул раз-другой молотком по раскаленным подковам, я держал Ансиса за ногу. Никитин, хрипящей грудью втягивая воздух, орудовал главным образом ножницами для подрезания копыт да тюкал по гвоздям молоточком.

Зелма ждала нас в конце ведущего к дому проселка. Была задумчива, печальна.

— Зелма, ты сердишься?

— Нет.

— А в чем дело? Плохо себя чувствуешь?

— Нет. Просто задумалась.

— Интересно, о чем же?

— Я не знаю простейших вещей на свете. Как, скажем, выглядит цветущий можжевельник? Только что изменится, если даже узнаю? Например, я знаю, что земля вращается вокруг солнца. Ну и что? Глаза мои видят другое — солнце кружит вокруг земли. Истина, должно быть, всего-навсего условность. Единственная истина в том, что истины нет.

— Тебя это шокирует?

— Ты скоро уедешь в Ригу, — сказала она.

— Почему? Мы еще не поднимались на гору Гайзинькалн.

— Гайзинькалн, голубок, в голубом…

— Пойдем в лес. Может, сейчас и цветет можжевельник.

Она вложила свою руку мне в ладонь, пальцы у нее были холодные.

Дед уехал, а мы пошли через сад. В саду Зелма остановилась и обеими руками обхватила ствол яблони.

Я смотрел на нее, — строптивую и несчастную, с лепестками отцветающей яблони в волосах, с мечтательным взглядом, и в памяти промелькнула сцена. Да, тогда, в Риге… в Зелмином саду, в вечерний сумеречный час. Осыпается вишневый цвет, а Зелма рассказывает мне о своей магической грусти. Прямо наваждение какое-то! Меня сковала истома, я не мог отвести зачарованных глаз от ее вдохновенно-одержимого и как бы вопрошающего взгляда: отчего это все происходит?

После завтрака выглянуло солнце. Стало припекать. Зелма зашла в дом «сбросить лишние тряпки».

Дед пропахивал картошку. Не знаю, в чем было дело — может, руки у него не слушались, может, Ансис на старости лет стал дурить, но плуг в борозде не держался. Я взял Ансиса за повод и стал его водить.

— А ты хорошо смотришься с лошадью, — похвалила меня Зелма, — но теперь бросай все. Пошли в Буцишов бор!

Мне, конечно, хотелось пойти в Буцишов бор. Но было неловко повернуться и смыться, оставив деда с плугом.

— Мы скоро закончим. Много времени это не займет.

— Много или мало, какая разница. Думаешь; дедушка без тебя не справится. Помощник нашелся на полчаса…

— Ступайте по своим делам и ни о чем не думайте. Мы с Ансисом провернем это дело быстро и ладно. Много ли тут грядок. Идите, идите! К вечеру может собраться гроза.

Зелма была в настроении. Веселая, говорливая, улыбчивая, нежная. И день преотличный. Просыхавшая земля источала аромат. Сквозь зеленые своды леса лучезарными столпами пробивался солнечный свет. Обочины канав желтели от одуванчиков и калужниц.

Исходили множество проселков и просек, забредали в заброшенные дома. В створе разобранной стены белым привидением громоздилась печь. На чердаке что-то шуршало, попискивало. На стене висели поломанные часы с гирями и погнутым маятником. Я зачем-то натянул гири и раскачал маятник.

— Все заброшенные дома чем-то похожи, — сказал я.

— И всегда в них оторопь берет, — поежилась Зелма, — будто где-то поблизости спрятан труп.

Приведенный в движение маятник быстро затих, остановился. Атмосфера в самом деле жутковатая.

— Послушай, как странно высвистывает ветер.

— В таком доме действительно спрятаны трупы. Трупы любви. Пошли скорей отсюда.

Зелма была рассеянна и печальна. Начнет что-то рассказывать, умолкнет, повздыхает, примет отсутствующий вид. Как всегда в таком настроении, она поеживалась, как бы мельчала, становилась совсем хрупкой, движения ее замедлялись, блеск в глазах затухал. Даже кожа становилась другой — прозрачной и бледной, ладони покрывались росинками пота — будто в горячке.

То были моменты, когда моя любовь к Зелме выходила из берегов и разливалась широко, раздольно. Хотелось жалеть и опекать ее, беречь, спасать. Отвести от нее любую горечь, угрозу. То были моменты, когда мое влечение к Зелме начисто освобождалось от всего плотского и становилось — да, я намеренно употреблю именно это слово — святым.

Поцелуй усталых нежных губ превращался в некий ритуал, переводивший в иные измерения, переполнявший немыслимым счастьем, порождавший иллюзию предела и полноты.

И в следующие дни погода держалась отличная. Мы подолгу бродили, купались, катались на лодке. Людей встречали редко. Иногда казалось, что, кроме нас, никого не осталось на свете. Не считая лосей, до смерти пугавших нас, когда они нежданно-негаданно просовывали сквозь кусты свои пучеглазые морды. Не считая косуль, грациозно пробегавших по лесным лугам и полянам. Не считая ястребов и аистов, паривших над нами на недвижных крыльях.

На четвертый день, когда мы в утренний, еще не жаркий час загорали в укромном уголке сада за густой стеной ельника, неподалеку от нас прогрохотал и смолк трактор. В саду появился мужчина в брезентовой робе, перехваченной ремнем безопасности, какие обычно носят верхолазы. Увидев Зелму в полном интиме, незнакомец вроде бы замешкался, но все же подошел и полушутя-полусерьезно объявил, что мы находимся в опасной зоне. Недавно проведенная линия электропередачи, как он сказал, не отвечает новому напряжению, а посему придется менять не только провода, но и столбы. Один столб по плану намечено поставить в саду, как раз на месте клумбы с розами. Дома ли хозяин? Сказав это, незнакомец энергично зашагал обратно.

Меня заинтриговало его лицо: потное, бурое от загара, с широкими, жесткими скулами, заостренным подбородком. И для глаз самым подходящим определением было бы «жесткие». Даже брызжа весельем и смехом, они, казалось, полны агрессивной настороженности, которая иной раз так озадачивает во взгляде зверей.

— Интересно, что же будет? Не означает ли это, что мы должны убраться отсюда?

— Никуда не надо убираться, — обронила Зелма. — Просто он хочет, чтобы мы с ним «договорились».

Дед еще не вернулся из магазина. Бабке от волнений сделалось дурно.